Михаил Ахманов - Заклинатель джиннов Страница 33

Может быть, это время настало? Синеглазый перешагнул порог, горы сдвинулись, и свитки развернулись…

Глава 6

НИЗКАЯ ШУТКА

«Все это – низкая шутка, сыгранная с нашей благородной доверчивостью, – сказал Сэм».

Не помню, что я делал в тот день, с кем встречался, кому звонил. Все колебалось и плыло словно в тумане; вроде бы шел я на работу со Светланой Георгиевной, главной нашей институтской сплетницей, и она мне с жаром о чем-то толковала; вроде столкнулись мы у дверей с Лажевичем и сухо раскланялись с ним; вроде на лестнице курил Басалаев, а при нем – Шура Никитин и Танечка, и все трое сделали мне ручкой; вроде заглядывал я к Вил Абрамычу, а у него сидел Оболенский, и вроде сказали они хором, что надо мне лекции почитать – к примеру, на первом курсе, для накопления стажа и опыта. Притом Вил Абрамыч взирал на меня ободряюще, а Феликс Львович улыбался, но улыбка получалась у него неискренней – вроде бы неискренней и словно бы приклеенной к его гладкой холеной физиономии. Были еще какие-то бары-растабары – с геологами, желавшими познакомиться с моей классификацией минералов, и с Пашей Рудневым насчет его научных дел. Вроде были, а в точности не упомню… Вот с Ником и Диком, кибернетическими близнецами, я определенно не беседовал. Они ребята особые, из одной яйцеклетки, в сущности – клон, и от того, я полагаю, одарены чувствительностью за двоих. Они-то сразу разобрались, что шеф маленько не в себе – а раз не в себе, то и приставать не стоит.

Но все остальные-прочие меня активно домогались, по каковой причине я из института удрал, успев лишь отобедать в нашей столовой.

Что ел и пил, опять-таки не помню; о чем размышлял по дороге домой, выпало из сознания. Напрочь! Но были раздумья мои не о научных проблемах, не о тайнах мироздания и Федеральной резервной системы, не о загадках долларов и минералов и даже не о вчерашнем похищении. Я грезил наяву, я мечтал, рисуя какие-то фантастические картины, но каждую из них, будто подпись мастера, украшало одно и то же: пара темных очей и брови, как взмах крыла летящей птицы. Эти глаза сияли всюду – влажные, загадочные, колдовские… Я видел только их – и, возвратившись домой, взбираясь по лестнице, вдруг осознал, что не помню номера своей квартиры, своего адреса в Сети и настоящего имени Бянуса. Впрочем, ситуация была еще печальней – я даже не разглядел, цела ли сегодня филенка. Но как звали ту девушку, принцессу-аспирантку моих грез, я, разумеется, не забыл. Захра… Захра-дин-дин чего-то там… не важно… Захра и звон колоколов… перезвон бубенчиков верблюжьей сбруи… пение браслетов танцовщицы… плеск фонтанных струй… зов ветра в палящих песках… сказка арабских ночей… Захра! Утром Бянус представил нас друг другу, и тем дело кончилось; она кивнула, а я пробормотал – отчего-то на французском, – что рад приятному знакомству. И тут же вылетел за дверь, в полном ошеломлении, забыв про свои отвертки и ампутацию модемного порта. Повезло Сашке! Вспомнив, как зовут Бянуса, я, не раздеваясь, тут же позвонил ему и намекнул, что стоило бы заглянуть ко мне на посиделки. Это с какой же целью? – ехидно поинтересовался мой друг. С целью принести извинения, выдавил я. Принесу, пообещал Бянус, в стеклянной таре и в двух экземплярах. А можно Верочку привести? Тут одному доценту, видишь ли, помощь психолога нужна… Срочно! Я ответил, что он путает психолога с венерологом, и повесил трубку. Через десять минут мы с Белладонной сидели на кухне и пили кофе с молоком: молоко – ей, кофе – мне. Напившись, моя кошка умыла мордочку розовым языком, выгнула спинку и потянулась, задравши хвостик. Затем хвост принял форму вопросительного знака: этакий изящный полуэллипс, переходивший в прямую. Приглашение к беседе, если я что-то понимаю в кошачьих наречиях. О чем же с ней поговорить? Мужчины говорят о женщинах, женщины – о мужчинах, а мужчина с женщиной – о любви. Белладонна, конечно, была женщиной, пусть кошачьего рода-племени и с хвостом, но в любовных делах она разбиралась. И я, вздохнув, начал рассказывать ей о своих девушках – о тех, с кем я встречался, а иногда и ложился в постель.

Про Ольгу, подружку школьных дней, и про другую Ольгу, из медицинского, с которой меня познакомила мама; маме очень хотелось, чтоб мы поженились, но медицинской Ольге я как-то не глянулся. Еще была Нина с матмеха, веселая, светловолосая и круглолицая, но с ней пришлось расстаться на шестом курсе: занят я был по самую маковку, готовил диплом и посещал американский учебный центр, обосновавшийся на Фонтанке, в библиотеке Маяковского. Там пришлось пройти три круга ада: тест по языку, тест на общее развитие и тест по специальности. Когда же я закончил магистратуру, времени хватило лишь на то, чтобы собрать чемодан и укатить – в Саламанке меня уже ждали, и место мне было приготовлено, и стипендия, и комната, и даже шеф, Дэвид Драболд, из молодых профессоров, зато энергичный и симпатичный. Но с ним мы занимались исключительно науками, а во всем остальном я томился и страдал, оторванный от родных палестин и привычного житья-бытья. Тут меня Нэнси и пригрела. Она трудилась на отделении социологии, и тема у нее была такой – пригревать молодых иностранцев из слаборазвитых держав. Я был у нее не первым и не последним, но никаких обид не чувствую, а лишь одну горячую благодарность. Она помогла мне адаптироваться и научила жить в Америке; и оказалось, что жизнь эта очень приятна и спокойна, если не совать носа в Нью-Йорк или Чикаго, а обретаться в тихих университетских городках вроде нашей Саламанки. Помимо прочих удовольствий, с ней я освоил афроамериканский сленг – Нэнси была мулаткой-шоколадкой и говорила на двух языках, собственно на английском и на его чернокожей версии.

Расстались мы легко и просто – моя мулаточка подцепила чеха, а я повстречался с Бригиттой. С ней мы прожили пару лет, даже квартиру вместе снимали, а в Штатах это, надо сказать, непременная стадия перед супружеством. Что бы и случилось, если б моя герл-френд не упорхнула в Марбург. Ей так хотелось увезти меня к сосискам, пиву и сытому житью-бытью! Но я понимал, что Германия – это не Штаты. Здесь мы стали бы заурядной супружеской парой, белыми американцами при дипломах и собственном домике, и эти дипломы, а также цвет кожи и приличный английский, определяли наш статус. Но в Германии я был бы «русским евреем», а Гита – женой еврея, и вместе с ней мы бы читали на стенах, что еврею лучше убраться в Хайфу, чем быть повешенным в Марбурге. Так что в Марбург меня не тянуло, да и в Хайфу тоже, а Гита не собиралась ехать в Петербург. И мы с ней, увы, распрощались… Не так легко, как с шоколадкой Нэнси, а проливая горькие слезы и кляня судьбу.