Курт Воннегут - Колыбель для кошки Страница 34

Я человек поживший, и, по моему подсчету, я знал чуть ли не полсотни женщин. Могу сказать, что видел в любых вариантах, как женщина раздевается. Я видел, как раздвигается занавес перед финальной сценой.

И все же та единственная женщина, которая невольно заставила меня застонать, только сняла сандалии.

Я попытался развязать шнурки на ботинках. Хуже меня никто из женихов не запутывался. Один башмак я снял, но другой затянул еще крепче.

Я сломал ноготь об узел и в конце концов стянул башмак не развязывая.

Потом я сорвал с себя носки.

Мона уже сидела, вытянув ноги, опираясь округлыми руками на пол сзади себя, откинув голову, закрыв глаза.

И я должен был совершить впервые… впервые, в первый раз… господи боже мой…

Боко-мару.

92. Поэт воспевает свое первое боко-мару

Это сочинил не Боконон.

Это сочинил я.

Светлый призрак,Невидимый дух – чего?Это я,Душа моя.Дух, томимый любовью…ДавноОдинокий…Так давно…Встретишь ли душу другую,Родную?Долго вел я тебя,Душа моя,Ложным путемК встречеДвух душ.И вот душаУшла в пятки.ТеперьВсе в порядке.Светлую душу другуюНежно люблю,Целую…М-мм-ммм-ммммм-ммм.

93. Как я чуть не потерял мою Мону

– Теперь тебе легче говорить со мной? – спросила Мона.

– Будто мы с тобой тысячу лет знакомы, – сознался я. Мне хотелось плакать. – Люблю тебя, Мона!

– И я люблю тебя. – Она сказала эти слова совсем просто.

– Ну и дурак этот Фрэнк.

– Почему?

– Отказался от тебя.

– Он меня не любил. Он собирался на мне жениться, потому что «Папа» так захотел. Он любит другую.

– Кого?

– Одну женщину в Илиуме.

Этой счастливицей, наверно, была жена Джека, владельца «Уголка любителя».

– Он сам тебе сказал?

– Сказал сегодня, когда вернул мне слово, и сказал, чтобы я вышла за тебя.

– Мона…

– Да?

– У тебя… у тебя есть еще кто-нибудь?

Мона очень удивилась.

– Да. Много, – сказала она наконец.

– Ты любишь многих?

– Я всех люблю.

– Как… Так же, как меня?

– Да. – Она как будто и не подозревала, что это меня заденет.

Я встал с пола, сел в кресло и начал надевать носки и башмаки.

– И ты, наверно… ты выполняешь… ты делаешь то, что мы сейчас делали… с теми… с другими?

– Боко-мару?

– Боко-мару.

– Конечно.

– С сегодняшнего дня ты больше ни с кем, кроме меня, этого делать не будешь, – заявил я.

Слезы навернулись у нее на глаза. Видно, ей нравилась эта распущенность, видно, ее рассердило, что я хотел пристыдить ее.

– Но я даю людям радость. Любовь – это хорошо, а не плохо.

– Но мне, как твоему мужу, нужна вся твоя любовь.

Она испуганно уставилась на меня:

– Ты – син-ват.

– Что ты сказала?

– Ты – син-ват! – крикнула она. – Человек, который хочет забрать себе чью-то любовь всю, целиком. Это очень плохо!

– Но для брака это очень хорошо. Это единственное, что нужно.

Она все еще сидела на полу, а я, уже в носках и башмаках, стоял кад ней. Я чувствовал себя очень высоким, хотя я не такой уж высокий, и очень сильным, хотя я и не так уж силен. И я с уважением, как к чужому, прислушивался к своему голосу.

Мой голос приобрел металлическую властность, которой раньше не было.

И, слушая свой назидательный тон, я вдруг понял, что со мной происходит. Я уже стал властвовать.

Я сказал Моне, что видел, как она предавалась, так сказать вертикальному боко-мару с летчиком в день моего приезда на трибуне.

– Больше ты с ним встречаться не должна, – сказал я ей. – Как его зовут?

– Я даже не знаю, – прошептала она. Она опустила глаза.

– А с молодым Филиппом Каслом?

– Ты про боко-мару?

– И про это, и про все вообще. Как я понял, вы вместе выросли?

– Да.

– Боконон учил вас обоих?

– Да. – При этом воспоминании она снова просветлела.

– И в те дни вы боко-марничали вовсю?

– О да! – счастливым голосом сказала она.

– Больше ты с ним тоже не должна видеться. Тебе ясно?

– Нет.

– Нет?

– Я не выйду замуж за син-вата. – Она встала. – Прощай!

– Как это «прощай»? – Я был потрясен.

– Боконон учит нас, что очень нехорошо не любить всех одинаково. А твоя религия чему учит?

– У… У меня нет религии.

– А у меня есть!

Тут моя власть кончилась.

– Вижу, что есть, – сказал я.

– Прощай, человек без религии. – Она пошла к каменной лестнице.

– Мона!

Она остановилась:

– Что?

– Могу я принять твою веру, если захочу?

– Конечно.

– Я очень хочу.

– Прекрасно. Я тебя люблю.

– А я люблю тебя, – вздохнул я.

94. Самая высокая гора

Так я обручился на заре с прекраснейшей женщиной в мире.

Так я согласился стать следующим президентом Сан-Лоренцо.

«Папа» еще не умер, и, по мнению Фрэнка, мне надо было бы, если возможно, получить благословение «Папы». И когда взошло солнце–Борасизи, мы с Фрэнком поехали во дворец «Папы» на джипе, реквизированном у войска, охранявшего будущего президента.

Мона осталась в доме у Фрэнка. Я поцеловал ее, благословляя, и она уснула благословенным сном.

И мы с Фрэнком поехали за горы, сквозь заросли кофейных деревьев, и справа от нас пламенела утренняя заря.

В свете этой зари мне и явилось левиафаново величие самой высокой горы острова – горы Маккэйб.

Она выгибалась, словно горбатый синий кит, с страшным диковинным каменным столбом вместо вершины.

По величине кита этот столб казался обломком застрявшего гарпуна и таким чужеродным, что я спросил Фрэнка, не человечьи ли руки воздвигли этот столб.

Он сказал мне, что это естественное образование. Более того, он добавил, что ни один человек, насколько ему известно, никогда не бывал на вершине горы Маккэйб.

– А с виду туда не так уж трудно добраться, – добавил я. Если не считать каменного столба на вершине, гора казалась не более трудной для восхождения, чем ступенька какой-нибудь судебной палаты. Да и сам каменный бугор, по крайней мере так казалось издали, был прорезан удобными выступами и впадинами.

– Священная она, эта гора, что ли? – спросил я.

– Может, когда-нибудь и считалась священной. Но после Боконона – нет.

– Почему же никто на нее не восходил?

– Никому не хотелось.

– Может, я туда полезу.

– Валяйте. Никто вас не держит.

Мы ехали молча.

– Но что вообще священно для боконистов? – помолчав, спросил я.

– Во всяком случае, насколько я знаю, даже не бог.

– Значит, ничего?