Сергей Подгорный - Взгляд с нехоженой тропы (Сборник) Страница 36

«Сколько я смогу смотреть туда?…» — спросил он, чувствуя, что уже владеет собой, что стремление понять, что же там такое и что происходит с ним самим, отодвигает воспоминания о только что пережитом страхе. Он, ошеломивший своей силой, придавивший предчувствием своей беспредельности, вызвал у Кукина протест, был унизителен: Кукин чувствовал, но не мог поверить, что не в состоянии его подавить.

Он подобрался, сжав кулаки так, что побелели костяшки, повернул лицо к желто-зеленому свету, вглядываясь и считая про себя. Он смог досчитать лишь до двадцати, уже на счете «пять» сбившись на скороговорку, а цифры начиная с одиннадцати произнес слитным шепотом на судорожном вдохе, чувствуя, что ноги приподнимают его со скамьи и каждое мгновение вдох может смениться криком безумного ужаса.

Еще четверть минуты назад Кукин считал, что глубоко ошеломлен и пережил невероятный страх, что есть предел всему: дню и ночи, силе ветра и размаху крыльев, сроку жизни и невезению. Теперь, с трудом приходя в себя, медленно обретая способность мыслить, он с глубочайшим удивлением понимал, что у страха, которого по-прежнему только коснулся, и у ошеломленности, повенчанной с ним, нет предела…

Кукина охватили паника, желание бежать, спрятаться, укрыться с головой, ничего не видеть, не слышать… ни о чем не думать. Он каким-то образом по-прежнему знал, что на этой скамейке ему ничего не угрожает, но, с трудом подавив желание вскочить и бежать сломя голову, медленно поднялся. Стараясь шагать неторопливо, стремясь даже краем глаза не поймать желто-зеленоватое свечение, забыв сумку с вещами, пошел к черному, едва различимому силуэту своего дома. Походка его была деревянной. Несмотря на усилия воли, он все ускорял шаги, словно кто-то нагонял его сзади, уже чуть ли не дыша в затылок, неведомая опасность таилась по сторонам дороги и впереди. По лестнице он поднимался, едва дыша открытым ртом, чувствуя, как останавливается сердце, и, когда отпер, наконец, дверь квартиры, включил свет — без сил привалился к стене и несколько минут жадно хватал воздух, как человек, вынырнувший с большой глубины и избежавший там смертельной опасности…

Через полчаса Кукин снова шел к развилке: сила сильнее испытанного страха вела его туда. Это было не любопытство — это были необоримое желание и долг понять, постичь или — хотя бы — увидев, запомнить это для других, которые будут в состоянии понять и постичь.

Впервые за однообразные годы Кукин ощущал себя без скорлупы привычных воззрений, опыта, вселяющего уверенность в стандартных жизненных передрягах, без того, скопленного до этой ночи, что считал своим главным богатством. Он снова шел серединой шоссе, но теперь вокруг него простиралось не спящее село с однообразными, скучными окрестностями, а жуткая беспредельность Мира, и звезды над горизонтом и головой уже не были огоньками, украшающими общую картину ночи, их вид не развлекал глаз, а насмешливо и отчужденно морозил кожу наглядностью беспредельности Мира и необъятности его тайн. Серединой шоссе шел путник, очнувшийся от долгого полусна, с нескончаемым удивлением ощущающий свою открытость всему вокруг, свою бесконечную связь с простирающимся вокруг Миром, и — в то же время — свою обособленность от него, которая, не дана траве и деревьям на обочине, обособленность, определенную особым предназначением его — Человека, — которого Мир создал, чтобы постичь самого себя.

Кукин шел, в удивительном прозрении понимая, что его испугало не столько само неведомое, с которым столкнулся, сколько внезапное открытие, что оно существует вокруг и существовало все то время, пока он необременительно копошился в своем удобном мирке, не поднимая голову выше забот насущных.

«Неужели пригрезилось? Неужели там уже ничего и никого нет, все исчезло?…» — тревожно шептал он, ускоряя шаги и чувствуя, что если чего-то и боится — то только этого…

МЕКСИКАНСКИЙ ГРИБ

С Петром Ивановичем Крохиным мы жили в одном подъезде большого дома, построенного года за два до событий, о которых рассказываю. Его квартира была этажом выше, и балкон располагался как раз над нашим. Это не второстепенная подробность: будь по иному, я мог бы с Крохиным и не познакомиться. Тут дело было не только в том, что в свои двадцать шесть он — уже кандидат наук — работал над докторской диссертацией…

Знакомство с Петром Ивановичем произошло в августовскую ночь. Было полнолуние, и я разглядывал в подзорную трубу Луну. Крохин всегда ложился спать поздно, порой, проснувшись ночью, я слышал над головой его шаги; он вышел на балкон покурить, лег грудью на перила, глянул вниз и увидел меня.

— И хорошо видно? — вдруг вздрогнул я от насмешливого голоса сверху.

— Нормально… — растерянно, хоть и небрежно, ответил я, тут же почувствовав, что краснею.

«Чего это?…» — подумал с досадой, а догадавшись, покраснел еще больше, испытывая некоторое облегчение лишь оттого, что темно и он этого видеть не может; по его тону мне показалось, что Крохин решил: я в подзорную трубу подглядываю в чужие окна. Я закипел от злости, подыскивая, что бы ответить бесцеремонному пижону с верхнего балкона, но, к счастью, не успел: Крохин меня вновь ошарашил.

— И какие мысли вам приходят, когда смотрите на Луну? — спросил он со скрываемым интересом.

— Мысли?… — растерянно переспросил я.

— Вот именно.

Знакомство вскоре перешло в дружбу, нам обоим необходимую. Почему мне, тогда еще школьнику, — пояснений не требует, но вот почему ему?…

Крохину, оказывается, как воздух, нужен был собеседник, знающий о Мире ровно столько, чтобы еще не возникла иллюзия, что больше знать и не надо, чтобы не появились предвзятые убеждения, одержимый любопытством и стремлением постичь окружающие тайны, до болезненности чувствительный к необычному и новому в море знакомого и привычного.

Крохин принадлежал к людям, не утрачивающим с возрастом и увеличением суммы знаний свежести взгляда на окружающее. Он был мощным генератором необычных точек зрения, идей, гипотез; духовный мир его был пронизан ими, они являлись его движущей силой. Но идеи или гипотезы особенно быстро развиваются и зреют (или обнаруживают несостоятельность) именно в процессе их обсуждения с кем-то, и необязательно, чтобы этот кто-то был специалист, — гораздо важнее другое.

Именно поэтому даже молодые коллеги Крохина по Институту молекулярной биологии не могли составить мне конкуренцию, хотя уже отстоявшимися идеями Крохин делился с ними.

Обычно часов после девяти вечера Крохин по телефону звонил мне, и я, втайне нетерпеливо ожидающий этого звонка, поднимался в его квартиру.