Многократор - Художник Её Высочества Страница 36

— Мальчик.

Вышел из дрёмы.

— Я заснуть не могу, мне так тебя жалко. Всем удобно, только ты тут…

— Ну что ты, Машунь… Потянет.

Нет, так не пойдёт. Провинциалка спит, чистый младенец, а кровать широченная. Им и на её половине хватит места. На цыпочках, чтобы не разбудить Абигель, ушли наверх. Легли, обнявшись, и скоро Степан сообщил, что разница-то есть. Мягко, женщиной, знаете, уютно пахнет…

— И остальное? — спросила Машенька, влажно блеснув зубками. — Мужчина! Поздоровавшись с феминой, раздень её до ароматной кожи. А попрощавшись, сделай тоже.

Повернули головы к Варварушке. Та спала, уложив под щеки ладошки. Они прицеловнулись и замерли, тишайшие.

— Любовь — это четыре ноги под одеялом, — прошептала Машенька.

— Осподи, ты где такой пошлости набралась? — пробираясь пальцами в теплые девичьи подмышки.

— Сам ты Бумажный. Хочешь ещё ляпну? Записывай мой точный адресс: город Красоты, улица Свиданий, дом Ожиданий, квартира Любви, будет время — заходи, хи-хи-хи.

У художника вместо головы — труба. Такие апокрифы сейчас и слушать. Плутовка! Сдается, тут какие-то цели преследуются.

— Ну, места ведь везде хватает, правда же?

— Ах лиса! А что мне, одинокому уставшему волку, за это будет?

Что угодно. Что уставший волк захочет, то ему от лисы и будет. Показать, как дама прогуливается с ребенком?

— Я уставший серый волк, я в девчонках знаю толк! Показывай.

Юная дама гуляет с воображаемым ребёнком. Ночнушка собранна рукой у середины бедра, что летний сарафан. Дамочка улыбается миру, катит перед собой коляску, у неё хорошее настроение и эластичные ноги, которыми она нет-нет да сделает какой-нибудь тур шенэ от полноты чувств и живости, переполняющих молодое тело. Но чу! не пора ли возвращаться домой? Идет гроза. Зонтик не раскрывается, он сломан, и приходится бежать к дому, перепрыгивая через лужи. Ребенок — наш человек, тоже радуется приключению, молотит ногами по воздуху, словно собираясь смутить, перепутать падающие на него капли и услать их в другую сторону, хотя бы даже на юницу. Когда они добираются до дома, промокшие до нитки, оказывается, что дама вовсе не мать ребенка, а леди и няня на заработках. Перепеленав ребенка в сухое, сдав его на кормление настоящей, обегемотившейся матери, няня уходит к себе, погрозив пальчиком подкачавшему зонтику. Сарафан с трудом снимается с влажного тела, от которого глаз не оторвать, и леди вытирается полотенцем, разглядывая, как радуга материализуется на фоне убегающей тучи, поражая всех своим совершенством. Худшим, конечно, по сравнению с прекрасным телом девушки. Хоть самодостаточным, но худшим. Не зря утверждает бирманская раса, что радуга обожает человечину.

— Ты победила, прелестница. Приказывай.

— Не торопись. Ничего не надо делать. Просто лежи.

Девушка замерла, обняв его, но он чувствовал, как она прижимается всё более, не телом даже — дыханием, желанием. Снова потянули сильные руки в мягких перьях и с высоты ахнули вниз. Он не сопротивлялся судороге падения. Потом опять кружил над жутковато-спокойным озером, отражавшем арочное окно и кипящий свет луны, управляющей звездами. Нежно пела свирель из лебединой косточки. Откуда музыка? Разве это музыка? Ветер же свистит прихотливо. А он летит. Нет, уже падает. Ах небесные качели! Наверх и вниз, наверх и вниз. И снова, и еще…

Маша говорит:,Любовь черезчур громоздкая конструкция. Влюбляться лучше, и почаще., Кричит шопотом:, Я тебя влюблю! Да..! Ещё..! Ты меня влюбишь?! Ну..! Ну..! Гореть мне в раю!

Оттолкнулись друг от друга, упали на спины. Замерли, закрыв глаза. Через веки сочился лунный свет. И… и погас. «Что-то изменилось», — подумал, разжмуриваясь.

— Как красиво!

К беспомощному светилу подкралось чернильное хищное облако. Оп! и нет луны. Проглочена.

— Как это может быть? Ветра же совсем нет.

Облако категорически, несмотря на небольшие размеры, не просвечивало. Здесь нет, пояснил Степан, а на той высоте ветер ураганный, выше чуть — тишина, еще на километр вверх тоже ветер, да дует в противоположную сторону. Так бывает, он читал.

Маша поднялась на локте.

— Дай я тебя поце… — замерла, глядя через его плечо.

Степан повернул голову. Их соседка лежала, ладошки книжечкой под щекой и смотрела на них.

— Варвара… — по-директорски начал, но сбился.

Варвара прошептала:

— Меня дразнили Варварищей. Лучше нравится Валя. Меня и зовут Валей все, хоть я представилась Варварой…

— Но ты видела, как мы барахтались? — прервал пояснение.

И так ясно, что видела. Степан хохотнул, директорское настроение прошло.

Кляксоидное облако скакнуло в сторону и луна радостно взорвалась магическим светом.

— Я видела однажды фильм, нас парни заманили… Я не хотела смотреть, потом незаметно выскользнула, но даже что успела увидеть… Это было так плохо! Меня потом кошмары мучили. А вы так делали… политкоректно…

В этом месте Маша смешала хихиканье с, Ой, я не могу с ней!.

— Ну, плавно, будто мёд падает из перевернутого кувшина… И я позже с вами полетела…

— Ты, случаем, не девственница, прекраснейшая из дев с лицом подобным отрезку луны? — надоело Маше.

— Да не получилось как-то. Заучилась.

Машенька, играя смутной улыбкой, сказала:

— Спроси-ка её: как она относится к плаванию ночью, когда берега не видно?

Кто не купался ночью? Кто не орал от страха и восторга?

Тишина. Ночной мир устал бороться с сжигающим душу ледяным светом. Лежали, молчали. Художник положил на лоб руку, маска спокойствия на лице и мудрые древние мысли в складке губ. «В ночной тишине звук колокола особенно чист.»

Маша подняла голову.

— На одном конце крыла — воздух яростно кричит, на другом конце крыла — черти с богом душу делят. Проигравший — замолчит, победивший — небо дверит. Целуй её, прекраснейший из Степанов. Немедленно! Выдвери-ка девочку. Подвери.

Степан повернулся.

— Хочешь этого?

Надвинулся, рассматривая в упор, почувствовал, как она потянула одеяло вниз, и весь сразу лег на жаркую стихию молодого тела, но не придавливая, а паря, зависнув. Одновременно губами на губы, как сливаются в единое страстная медь и сдержанный никель. На спине чуть не паническое дыхание. В руку впились ногтями. Второй рукой девушка сжала его бедро. Другая рука, обхватив степанову голову, запутала пальцы в волосах, цепко и нежно.

Луну снова проглотило черное животное. Будто рядом во мраке боролись гигантские мифические змеи. Медленно, с болью соскальзывали мимо друг друга тела, хрипели передавленные и вытянутые на километры горла, впивались в кожу клыки. Далеко внизу горела рана. Но не убивая, а прожигая мясо до сладких судорог, томного потягивания, хищного стона. И падать, и падать всю оставшуюся жизнь, зная, что дна не будет никогда. Погасить стон, запечатать поцелуем. Но он, всё равно интимно сочится, протекает. В голове какая-то отчаянно-фантастическая мешанина.