Андрей Дашков - Собиратель костей Страница 36

И вот я пишу эти неоконченные «Страсти по Габриэлю». Надеюсь, они никогда и не будут окончены. Ведь такого рода «литература» – самообвинение. Даже хуже – суд. Тут и прокуроры, и адвокаты, и свидетели, и присяжные. Все в одном лице, но одержимы разными демонами. И пока я продолжаю писать, вынесение приговора постоянно откладывается. Но верёвка тем не менее противно щекочет шею…

Да, надеюсь, что конца этому не будет. Длинные романы с «нравоучительным» содержанием – для спящих эпох, беременных ренессансом. Короткие хлёсткие «селлеры», «дайджесты», «быстрая еда» – для поколений-спринтеров, сжигающих кислород в своих ненасытных лёгких (страх не успеть – их главное проклятие, однако на тот свет успевают все). Но если уж взялся выстраивать буквы на бумаге, то единственная стоящая форма – история без начала и без конца, без морали и смысла, без героев и богов. Каждый персонаж занят мистическим поиском отнятых у него пространства и времени; сверхъестественна только смерть; допустимы идолы и воображаемые демоны локального ада. Правила следующие: пустота безоговорочна, абсолютна и самодовлеюща; никому из действующих лиц не давать ни единого шанса уцелеть, не оставлять ни малейшей щели для веры или надежды на спасение, а также лазейки, в которую пишущий или читающий может ускользнуть от неприглядной правды о самом себе; любовь – всегда короче жизни; «ТОЛЬКО СТИЛЬ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ»; доминирующая нота – усталость; ничего не принимать за чистую монету, в том числе ложь; все, что считается истинным сегодня, спустя сотню лет станет смешным заблуждением; прошлого и будущего не существует; настоящее – расширяющаяся Вселенная; мгновения и события разбегаются друг от друга, следовательно, я проживу в них до очередной «кальпы».

Оконченная книга – пример бессилия, символ поражения в стычке со временем, постыдное свидетельство все той же гнусной, убогой, мизерабельной фобии – боязни ОПОЗДАТЬ. Признать врага реальным – значит уже проиграть. Враг, пробуждённый мною к жизни, непобедим…

Меня не покидает стойкое предчувствие, что за все придётся платить. Не только за секунды счастья, сладость любви, радость совершения греха или минуты наслаждений, но даже за недолгие часы покоя и относительной безопасности. Впрочем, мне уже безразлично, потому что я понял: в этом заключена не то чтобы справедливость – ведь «справедливость» была слишком человеческим понятием, некоей абстракцией, расплывчатым миражом, – скорее часть природного равновесия и круговорота веществ: цветёшь и пахнешь в течение недолгого сезона, а затем будь любезен удобрить почву! Но для кого? Ничто уже не вырастет на этих костях. Они абсолютно бесплодны…

Для чего я записываю все это? Казалось бы, высшая, предельная бессмыслица – ведь мои воспоминания точно никто не прочтёт. Именно поэтому! Иллюзия, что я обладаю достаточной свободой воли хотя бы для того, чтобы ВСПОМИНАТЬ, по-прежнему сильна. И только что-то вздрагивает у меня внутри (глубоко внутри), когда думаю о себе в третьем лице… Но разве так уж важно, КТО вспоминает и кто действительно прожил ту изломанную жизнь, если я надеюсь остаться ПОСЛЕДНИМ?

В любом случае я обрёл то, за чем меня послал Габриэль.

Силу и Вечность.

Это снова я, Санчо per se[5], так сказать, в «чистом виде». Надеюсь, вы слышите мой робкий голос? Я ведь тоже шепчу с этих страниц, как шепчут те, другие, – из глубины веков. Надеюсь, слова, записанные на бумаге, это свидетельство того, что я временами выходил из тени Большого Человека. По крайней мере оттуда высовывалась моя рука…

Кто разберёт мои каракули? Кто отличит их от иероглифов или клинописи Габриэля? Он оставляет этот птичий помёт, дурача тех, кого уже не будет. Просто так, на всякий случай. Шифры без разгадки… Главное, чтобы я сам мог разобрать впоследствии свои записи. Ха, они похожи на знаки, которые оставляешь, погружаясь в глубь невообразимо сложного лабиринта. Впереди нет выхода; единственная надежда – найти когда-нибудь дорогу к самому себе. К тому человечку, которого сотни земных лет назад оставил дрожащим у входа…

Но что это? Мягкий свет, мягкая музыка, прикосновения мягких рук… Шикарное местечко. Кажется, массажный салон. Габриэль лежит, расслабившись, с полотенцем на чреслах; над ним склоняются две полуобнажённые девушки с миндалевидными глазами и пухлыми губами. Азиатки.

А перед ним – Двуликая. Мне жаль её. За то время, пока мы путешествуем вместе, пятно у неё лице ещё немного увеличилось в размерах. Теперь уголок рта оттянут к уху, и она не вполне чётко произносит слова. Кроме того, кажется, что она постоянно криво улыбается. Но когда она поворачивается в профиль, я вижу печального ангела, которого мог бы полюбить.

Неизвестно почему я вдруг вспомнил: «Дверь отпирается словом любви и смерти…» Всего одна фраза из бреда ясновидящей. Однако в ту минуту я почувствовал, что эта дверь действительно существует. Разделяющая навеки или способная соединить. За нею – счастье и страдание… Я боюсь даже прикасаться к ней. Впрочем, контакта и не требуется, а слово может быть брошено случайно. Например, Габриэлем.

– Войди в меня, стань мною… – шепчет Двуликая.

Просит.

Умоляет.

Я знаю, что похоть тут ни при чем. Она хочет, чтобы он проделал с нею то же самое, что и со мной. Она хочет стать ТРЕТЬЕЙ в противоестественном союзе наших душ.

Меня продирает озноб, будто под загрубевшей шкурой хозяина есть ещё один слой – тонкая цыплячья кожа. Моя кожа… Я боюсь проникновения Двуликой и слияния с нею. Я боюсь запачкаться её чистотой. Мне не хватало только пережить кошмары изуродованной женщины как свои собственные. «Нет!» – ору я, но лицо Габриэля остаётся безмятежным. Я спрятан слишком глубоко; мой страх – что-то вроде приятной щекотки, лёгкое возбуждение на периферии сознания, заменитель сигары или рюмки коньяку…

– Почему? – с болью во взгляде спрашивает Двуликая.

Чёрный Ангел гладит её по щеке.

– Подожди ещё немного, – говорит он.

Вчера я впервые переспал с Двуликой. Габриэль велел мне сделать это. Вернее, деликатно предложил. «Вручаю тебе твою Еву», – сказал он с издевательской торжественностью, держа девушку за руку. Она скромно потупила взор, который я тщетно пытался перехватить.

И я взял её. Она была покорна и ласкова. Я чувствовал нечто большее, чем непродолжительное слияние тел. Порой я снова слышал её шёпот: «ВОЙДИ В МЕНЯ, СТАНЬ МНОЮ…» Иногда у неё был хрипловатый голос Эрики, иногда – проникновенный баритон Габриэля. И теперь я уже не боялся слияния. Сила освободила меня от одиночества, а её – от кошмаров…

Среди ночи мне отчего-то приснилась Клара в компании верного рыцаря Ричарда, Заворожённого Смертью. Они сидели на кушетке в её салоне; стрелка часов двигалась в обратном направлении, и ослепшая ясновидящая шептала шершавым голосом Ржавого Короля: «Кости… Мне нравилось откапывать их. Это занятие было сродни поискам сокровищ. Я находила белые твёрдые предметы в чёрной рыхлой земле, ивлекала их и складывала одной мне ведомым способом. Возникали странные для непосвящённого идеограммы. Я очищала кости мягкой кистью убитого мною археолога, и в моих пальцах они начинали блестеть, как самородки…»