Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник) Страница 36

Так! Все понятно. Этот Гордон проповедник цивилизации умеренности, экологической благодати и еще чего-нибудь в этом роде. Я читаю сейчас его идеологический манифест. И чего тогда стоят все его словеса о правде художественного и поэтического вымысла, претензии на нечто, что выше, важнее факта, глубже правильности и очевидности. А я-то за год до пенсии на это купился. Точнее, почти купился.

Их было всего-то около трехсот тысяч. Они освоили только один континент из четырех, имеющихся на этой планете. (Правда, он был самым комфортным.) И это имея позади пятьдесят тысяч лет цивилизации!

Гирэ медленно размножались, но продолжительность их жизни в пересчете на земное время составляла где-то сто двадцать лет. У них были какие-то неизлечимые, смертельные заболевания, пред которыми бессильны их знахари и врачи, но, насколько мы поняли, гирэ никогда не знали эпидемий, пандемий, мора и прочего. (Мы сразу же проверили себя — слава богу, наша микрофлора для них безопасна. Мы их даже насморком не могли заразить.) «Кстати, что-то не видно повода для вымирания их исполинских предков», — недоумевает Стоя, — «неужели только, чтобы освободить место для разумных гирэ, весьма благородно, конечно, с их стороны». Я робко пытаюсь о том, что, может быть, все-таки гигантов сгубили болезни, а гирэ сумели выработать иммунитет, пусть и не стопроцентный. Стоя исследует ископаемые останки (представьте, бивни длиной шесть-семь метров, черепные коробки размером с автомобиль), оказывается, они не болели вообще. «Так чего же им не хватало?» — возмущается Стоя. И это при том, что биосистема здесь все та же. В отличие от Земли, в последние сто миллионов лет на планете не было катастроф, климатических потрясений, оборачивающихся сменой планетарной фауны и флоры.

— Это какой-то получается рай, — у Стои действительно часто бывает не понять, серьезно она или же это сарказм.

— Только все же унылый, — говорит Марк, — а если вспомнить, что его нашли только мы, но не наш зонд, то боюсь, как бы рай не оказался еще и зловещим.

— Это в тебе заговорили средневековые фобии, — возмущается Стоя.

— Вы, кажется, забыли! — возмущаюсь я. — Мы наткнулись на Цивилизацию! Мы обнаружили Разум! Это первый в земной истории Контакт. Как быстро мы привыкли. Неужели такое вот привыкание и есть наш видовой предел? Приговор для Homo sapiens?

— Ну, началось, — морщится Стоя. — Дело надо делать, а… — она ищет более-менее деликатное слово для обозначения того, чем я сейчас занимаюсь.

— Контакт-то контакт, — задумывался Марк — но уж больно он какой-то… нелепый? — он сам изумляется слову. — Но если бы… э… зависело от меня, я бы специально так сделал.

— Почему? — вцепляюсь в него я.

— Мне трудно сформулировать, — задумывается Марк. — Но я понял, пусть будет нелепость именно.

— Значит, тебе не повезло, — говорю я, — Гирэ — это серьезно. Может, даже слишком серьезно для нас.

— Ну, конечно, мы же не готовы к Контакту. — Передразнивает меня Стоя.

Гирэ жили в небольших пещерных городках, рассредоточенных по огромной территории. У них что-то вроде конфедерации городов.

У них было свое право. (Мы не успели разобраться здесь, оставили на потом. Но после того, что случится — это «потом» не наступит никогда.) Их культура оказалась настолько личностной (многое из того, что относится к гирэ, приходится объяснять языком аналогий и метафор, но это метафорой не было), но у них — внимание — не было зла. Это не только повергло всех нас в глубокое изумление, но и вызвало самые худшие подозрения. Марк, не говоря ни слова, поднял в воздух еще один зонд. Он, как и его предшественник, тоже не обнаружил ничего, кроме нас троих, слоняющихся по пустым пещерам. Дрожащими руками мы схватились за оружие и медицинскую аппаратуру.

Глубокое сканирование показало — мы психически нормальны.

Ни единому слову не верю. Гордон пытается высмеять наше расследование, и только. Неужели он не понимает — дальше меня это все равно не пойдет? И даже если б пошло. Миссис Фледчер этим не проймешь (притом, что она все поймет, разумеется). Ну а что касается Экспертного совета, так я для того и существую, чтобы ограждать его от подобного.

У них была порода дерева, гирэ обрабатывали ее своими скребками, после чего на этом материале можно было писать. (Мы назвали его книжным деревом.) В библиотеке этого городка хранились миллионы свитков. Кстати, письменность у гирэ появилась примерно так на десять тысяч лет раньше нашей.

Их язык — в нем были тысячи слов, обозначающих неведомые нам, неразличаемые нами запахи. И тысячи слов для осязательных впечатлений, переживаний — целый мир на кончике хобота гирэ. А у нас даже нет соответствующих ассоциаций. То есть нам не даются их тексты во всей полноте. Но и то, что было доступно нам, поражало.

Красота чужого. Откровение, усилие чужого, нам непонятного духа. Мне казалось, мы вплотную подошли к тому, что важнее, значимее понимания. Не знаю, конечно, но чувство было такое, что им это же в отношении нас дается как бы само собой, изначально.

Это была цивилизация созерцания. Поэзия, философия, живопись были для них не занятием и даже не смыслом жизни, а ее способом (на языке гирэ это звучит менее пафосно).

Это царство Гармонии, Целостности — мы поняли так. Но оказалось, что нет. Они из Раскола. Сознают себя отделенными от природы, от Космоса и от самих себя. Только, в отличие от нас, у них не было сладострастного наслаждения глубиной Раскола.

Эта их жажда Бытия — вот так, «напрямую», без посредничества таких вещей, как истина, смысл… как вечность и время (?!). Они как будто пытались всё это снять в самом Бытии, как в чем-то самом глубоком и безнадежном, может быть, беспощадном… Нам показалось, им дана какая-то немыслимая, недоступная для нас чистота… чего вот только? Тоски? Неудачи? Бездонности?

— Может, еще Ничто, — продолжает этот мой ряд Сури (это их философ).

— И в то же время ваше благоговение перед полнотой жизни, неисчерпаемостью бытия, — говорю я. — А мы всё это только лишь провозглашаем.

— Мы тоже, — отвечает Сури. — Полнота и неисчерпаемость из неудачи и безысходности, то ли нашей, то ли того, что превыше нас, предельно для нас.

— Вы трепетны по отношению к земным и небесным вещам, — говорю я, — но испытываете их основания, добираетесь до червоточины в них… Добиваетесь червоточины. Чем безосновнее, тем больше света, так?

— Я не об этом, — отвечает Сури, — но в общем-то, можно и так. То есть не в этом дело.

— Я, кажется, понял, — киваю я, — то есть знал всегда.