Владимир Шибаев - Прощай, Атлантида Страница 37

Когда ты молод, и часы тикают медленно, а дороги движутся быстро, время – далекая и крепкая материя. Ее не оборвешь об углы иллюзий, за которыми скрыты незримые, умчавшиеся тени надежд, не треснет оно по швам об острые гвозди разочарований и предательств, не задвинется в темный пугающий угол жизни сухим, рассыпающимся шкапом тяжких воспоминаний. В быстрые юные годы время – теплая морская вода, тихо ласкающая упругое шустрое тело, или фиолетовое небо, похожее на вино, набегающее на усталые глаза и натруженные плечи нежным сонным детским покрывалом, или даже пушистый снег, охватывающий мчащегося из баньки будней молодого морозным бодрящим объятием. Не скажем, что именно этим выспренним слогом провожал Воробей свой бег, но думал, думал, что если его мало – этого времени, то свирепый внутри Барыго вполне может надломить ему шею, что уже и пытался сотворить с Воробьем, нежно приобняв его.

Но времени всегда мало. И у юных, которые стайками сбившись, чирикают в барах и дискотеках, в кофейнях и на посиделках, таская в ушах мызыкальные шлейфы последних шлягеров, перемалывают косточки новостей и недругов на ристалищах в грязном снегу за заборами тюрем и за гаражами возле унылых подворий. Почти нет его и у пожилых, вперивших полуостановившиеся глаза в бешено крутящиеся циферблаты и надменно капающие краны. Времени всегда мало, как и денег. Недаром говорят – " время – деньги", или " время – деньги хитрых". Тогда получается, не вполне так рассуждал Воробей, что оно – разменная монета или купюра, которую индивид отдает за право пользоваться жизнью. Потом, как оно движется? Быстро или медленно? И вообще, умеет ли оно двигаться, ползти, лететь или прыгать. Земноводное оно или водится всюду – и перед, и за, и внутри звезд. А что звездам время! Им бы лишь правильно поставили перед оком телескопа будильник " большого взрыва". Но, конечно, полную чушь несут те, для которых время – река, в которую не войти дважды. Будто бы – раз выпал из времени, и каюк. Скорее, это безвинный не пьянящий кисель, сваренный старым усталым поваром и подтухший, в тонком клее которого человечки хоронят свои надежды. Значит, время – кладбище, на котором нужно поставить крест. Вот совершенно в отсутствии, слава богу, таких пегих мыслишек и сигал Воробей по родному городу. И правда, какой молодой, почти бы в другое время боевой комсомолец, придумает такую чепуху.

Побывал он, среди прочих бесполезных мест и на чердачке одного старого работника бывшей Горсправки, теперь разбитого астмой инвалида на кресле-качалке, окруженного тоннами поднятых им уворованных бывших анкет и справок. Тот порылся, залез в груду бумаг, так, что виднелись только рифленые резиновые пятки его тапок и доносилось кудахтанье и сиплый кашель. Ничего не нашлось. Но все же инвалид пятьдесят рублей затребовал, уверяя, что, все равно: – " горсправка платная", время-то ушло, пока рылся, а куда ушло – не пояснил. Но, получив купюрку, посоветовал все же податься в горбольницу, в отделение-роддом, в богатый их фамильный архив. Туда молодой журналист и перепорхнул.

В глубоком подвале-архиве роддома полуглухая толстуха в очках долго рассматривала Воробья, будто удивлялась, как такой мог на свет появиться. Потом почему-то велела встать-присесть три раза и пощупала пульс. Чем и удовлетворилась. Семь раз, роясь на полках с амбарными книгами, переспросила фамилию, и все же – черт! – нашла. " Есть какой-то" – говорит. " Почему "какой – то" – вскричал Воробей. – Какая-то!"

– Нам-то лучше знать, она – рожала, а он – записан, – и посмотрела строго, как на неудавшийся плод. И пошуршала пальцами.

Воробей вытянул полтинник.

– Ну что, Вы хохочите над медициной? – удивилась рожальный архивариус.

Воробей заменил, скрепя сердце и скрипя тощим портмоне, на стольник.

" Ну Вы что…" – начала толстуха. Но Воробей в ловушку повитушке не влетел. Он гордо поднялся: " Я тут у вас не крез, чтобы разоряться. Я и так семьдесят переплачиваю. И красная цена вашего новорожденного в такой антисанитарии тридцатник". И тут же был благосклонно ограблен и получил справку.

Фамилия такая-то. Молодая роженица. По самой – ничего. Это когда ж родила? Восемнадцать…девятнадцать лет тому. Где пол – прочерк. И ошибочно вписано – мальчик. Так не пишут, пишут – "муж." Выписалась без номера прикрепленной поликлинники и адреса. Все. И идите отсюда. Здесь строго неположено. " Здесь дезинфекция дизинтерии", – пояснила толстуха, перешагивая через дымящийся ручеек капающей канализации.

Тогда Воробей тут же родил без мук одну идею и помчался к сине-зеленым за помощником-барабанщиком. Однако в штаб-квартире ни синих, ни зеленых не оказалось, а с понурым видом и серым лицом на стуле лишь сидела новообращенная партийка Элоиза и грызла морковь. Она подняла глаза на всклоченного Воробья и сообщила:

– Все ушли на фронт с плакатом. Сначала на шляпную фабрику, а потом на митинг монумента…

Воробей шлепнул себя по клюву: " Дурак, дурак. Мне же обязательно там быть. Фирма-газета платит. Черт, дьявол, Агасфер".

Элоиза перекрестилась.

– Ты что-ли верующая? – спросил журналист.

– С чего это? – удивилась грустная Элоиза. – А завтра у Июлия день рождения.

– Ну, ты вообще! – воскликнул журналист.

– Я вообще. Ага. Они, – показала Элоиза в сторону кухни, – конечно, готовятся. Речь, патефон. Но еды в доме нету, на стол. Селедки, картофель. Денег у меня совсем не осталось, – подняла она слезные глаза на Воробья. – Всю зарплату от аванса ухнула на сволочь.

– Черт, – повторил Воробей, но Элоиза не шелохнулась. – Снимай юбку, – крикнул Воробей. – Наволочку с подушки тоже снимай.

– Ты че, вспотел что ли! – возмутилась Элоиза. – Я тебе не подстилка-салфетка, могу и…

Но все обошлось, и через двадцать минут Воробей уже был у монумента, где чернела изрядная кучка народа и слышались микрофонные гортанные речи.

Здесь надо прерваться и, чтобы разъяснить про кучку, сообщить следующее. День, или два, не исчез из истории города бесследно. Много случилось всего, но главное – исчезла одна вещь, по поводу чего и собрался на центральной площади перед монументом солидный митинг.

Исчезла голова. Была ли она также варварски экспроприирована у многострадального памятника местным Дантоном или Робеспьером, или пропала иным, под пассы какого-нибудь начинающего "гробового" или "чумака", оккультным способом, не ясно. Теперь грустный памятник бывшего вождя оказался покрыт серой, свисающей помпезными складками попоной, и Воробей уже ранним утром обо всем этом знал, но из-за роженицы из головы повылетало.

На импровизированной трибуне, роль которой безгласно играл метровой высоты постамент скульптуры, расположилось местное начальство. Если смотреть со стороны толпы, в которой виднелись в основном чиновные лица из областных, да и более несущественные – кислые мужские из подведомственных котельных в грязных телогреях и кое-какие женские из ближних жэков, – то слева от микрофона стояли рядком вице-губернатор, красный директор Евграф Бодяев, начальник электричества и некоторые иные схожие лица, а справа – крупный банкир из "Гудбанка", двое-трое китайских синих товарищей, приехавших дружить, и еще какие-то основательные лица.