Наталья Суханова - Весеннее солнце зимы. Сборник Страница 38

Часто она декламирует Элиным знакомым какие-то стишки, ею восхищаются, хвалят… Но свое сокровенное, импровизированные полустихи, поверяет только ему, деду.

— Разве песни, они не поются? — таинственно начинает она. — Только падают строгие листья…

Губы ее вытягиваются в трубочку, она склоняет голову набок, будто прислушиваясь, и вдруг порывисто повышает голос:

— О песеньи, песней, песечи!

Если входит отец и спрашивает, что она тут говорила, Аленка небрежно пожимает плечами.

— Да я так, болтала.

— А что это за «песней»? — улыбается Федор.

Девочка досадливо вздыхает:

— Ф-фу, ну разные песни!

Иногда Аленка проходит мимо отца, не замечая его. Федор ловит ее за руку, шлепает тихонько.

— Мы в некотором роде родственники, а родственников положено замечать!

Шлепок отца и смешит Аленку и сердит — это слышно в ее смехе, немного нервном…

У Аленки свои дела, у Феди — свои. И все-таки он сохранил их друг для друга, занятых своими делами отца и дочь…

Профессор думает о больном с кровотечением, о сыне, о любви Федора к той женщине, которую он, отец, видел только однажды. В тот раз, когда непрошенный явился к ней. Еще и сейчас, спустя столько времени, ему стыдно вспомнить об этом. Дурацкая затея, нелепое предприятие… Нехорошо, когда на старости лет вмешиваешься в любовные дела сына.

Он пошел к ней, узнав окольными путями адрес… Худенькая женщина в старой запущенной квартире. Чувствовалось, что она очень одинока, еще больше одинока сейчас, когда любит, и что ей, наверное, уже не суметь быть счастливой и легкой. Ему было не по себе, но чем дольше смотрел он на нее, тем больше раздражала его и неловкая ее ироничность, и ее инфантильный вид, не просто невзрослый, а такой, словно она, так и не перестав быть подростком, заносчивым и угловатым, уже начинает стариться. Все его раздражало, даже рояль в углу: он прямо-таки видел, как она устраивает себе из музыки молельню. И действительно, не успел он покинуть двор, как из ее окон уже послышалась музыка. «Шопен, непохожий на Шопена», — фыркнул он, сердясь, что у нее не нашлось нормальной человеческой скромности подождать, пока он выйдет за ворота.

И вот теперь, в такие бессонные ночи, все это никак не уходит от него. Он до сих пор не знает, удалось ли ему убедить ее… Нет, он не держался как проситель, он просто сказал ей, что думает обо всем этом. Она не уступала, усмехалась его доводам, строптиво молчала, язвила неумело. Может, ее только на это и хватило? Или Федор сам одумался? Ничего не известно. Но они расстались. Прошло три года. И вот Федор по-прежнему весел и энергичен, у него есть работа и есть семья. Эля, обретя потерянного было мужа, снова порхает мотыльком. Аленка — вся в себе, как счастливый маленький лунатик… И только он, старик, в такие вот ночи ежится от чего-то, похожего на стыд. Да еще где-то, быть может, страдает неловкая эта женщина.

Когда профессор возвращается из больницы, уже позднее утро. Позднее — в тяжелом блеске песка у источника, в том, как спешат обогнуть, пройти незащищенную от солнца площадку запоздалые «водопойцы». Позднее утро и в мыслях профессора, спокойных и трезвых.

Больной все кровоточит, но не сильно. Анализ сносный, и вид у больного неплохой. Нужно ждать.

В приоткрытой двери кухоньки-веранды видны ноги Федора в запыленных ботинках.

В комнатах еще ночной беспорядок: спущенная штора, неубранная постель, в двери застряла спальная туфля, с веранды доносится постукивание рукомойника… Вещи здесь сочетаются странным образом. Прекрасные книжные полки — и железная, с ржавой заслонкой, печурка, которую все хотят выбросить на лето, да руки не доходят. Холодильник, стиральная машина — и старый протекающий рукомойник. Накрахмаленные простыни — и запыленные абажуры, и шубы, загромождающие вешалки… После их с Федором дома этот дом кажется тихим, несмотря на ворчливость Клавдии, хозяйки, и звонкую говорливость ее дочери Норы. Каждый живет здесь на свой манер, не стесняя гостей и не стесняясь их.

Уже второй раз они с Федором останавливаются у Клавдии Владимировны. Лет шесть назад профессор руководил ее диссертацией. Тема диссертации была ему близка — он всегда ратовал за хирургическое лечение на курорте. И позже, перейдя в клинику большого города, почти каждое лето приезжал сюда, консультировал, делал операции и уезжал, считая себя отдохнувшим.

И вот опять они с сыном здесь. Федя захватил с собой диссертацию. Иной раз, если сложная операция, он ассистирует отцу, иногда вообще, забросив диссертацию, целые дни пропадает в больнице. Но сейчас Федор в больницу почти не заглядывает: воюет с Норой, двадцатилетней дочкой хозяев.

К Норе ходит красивый юноша ее лет, Володя, сын санитарки. Он влюблен в Нору, математику и философию. Философия и математика как нельзя больше соответствуют его рафаэлевской внешности. Нора же рядом с ним выглядит безобразным сорванцом, нахально втершимся в его сердце. Большеротая и светлоглазая, улыбаясь, она проходит мимо профессора. Старый халат, застегнутый булавкой, обернут вокруг нее так туго, что обтягивает не только талию, но и стройную узенькую спину. Загорелые ноги — в шлепанцах. На руках, усыпанных веснушками, закатаны рукава.

Профессор смотрит на нее и думает о своем. Не очень разговорчив этот актер. Утром на вопрос, как он себя чувствует, ответил одной улыбкой. «Терпимо» — могла означать она, или: «Нормально», а может быть — «Вам это лучше знать».

Лучше знать, м-да… На тумбочке у кровати актера — книга стихов Гейне. «Я контрабанду везу в голове, не опасаясь таможен…» Пульс у актера почти приличный.

Уходя, он улыбнулся актеру.

— Вы не из мимического театра, дорогой?

Милая улыбка актера стала шире…

Профессор устало опускается в кресло… Через час надо ехать на конференцию по грязелечению… Если больному станет хуже, профессору понадобится минут сорок, чтобы добраться до больницы, и то в случае, если сразу дозвонятся. Нужно попросить Федора не уходить из дому.

Иногда у него бывает чувство, что ему отказал внутренний хронометр, или, как это еще назвать, без чего нет врача. Слишком узка грань, по которой, не ведая этого, идет больной…

Из столовой доносится голос Норы:

— Перестаньте шутить, Федор Алексеевич! Скажите хоть раз серьезно! Почему вы, сталкиваясь каждый день со страданием и даже смертью, жизнерадостны? Из равнодушия? Из привычки?

— В противовес!

— Вы опять шутите! Хоть секунду можете вы побыть серьезным? Ну не смейтесь, прошу вас! Скажите, у вас творческая специальность? Ну, как бы это сказать, свое, особенное, вносите вы в работу?