Майкл Мэнсон - Конан и грот Дайомы Страница 39

Голубые глаза Зийны испуганно расширились.

- Нечисть? Почему ты так его называешь?

- Потому как он нечисть и есть! Нечисть и нелюдь, сотворенная из камня, и тупая, как камень!

Зийна вздрогнула, подняла руку к солнцу.

- Да защитит нас Митра от всякого зла! Страшные вещи ты говоришь, любимый!

- Чего же в них страшного? Этот Идрайн сотворен колдовством, но мало ли колдовства в мире, - он поднес ладонь к волосам и машинально ощупал свой защитный обруч. - Конечно, от злых чар жди беды, но этот серокожий не был злым... ни злым, ни добрым, просто равнодушным, как пень.

- Это еще страшнее, - сказала Зийна, помолчав. - Теперь я знаю, почему ты его невзлюбил.

- Невзлюбил я его из-за другого, - сказал Конан. - Он - настырный ублюдок... И потом, мне не нравятся твари, у которых я не могу вырезать печень.

- А те, у которых можешь - нравятся? - спросила Девушка, усмехнувшись.

- Не всегда. Но если я знаю, что могу укоротить мечом тварь на голову, я спокоен. А коли не так... - Он замолчал, вспоминая блеск лунного лезвия Рана Риорды, Небесной Секиры. Вот уж с чьей помощью не составляло труда разделать вдоль и поперек любую тварь, хоть каменную, хоть из плоти и крови! Конечно, дух Секиры был не самым приятным спутником, но все же получше Идрайна; древнее существо, безжалостное, но по-своему мудрое, видевшее мир еще в допотопные времена... Он многое узнал от Рана Риорды - и многое дал бы сейчас, если б в руках его было не тонкое зингарское копье, а надежное топорище магической Секиры. Но приходилось обходиться тем, что есть, и Конан, ускорив шаги, заспешил к лесу.

Пустошь, которую они пересекали, тянулась на пять-шесть полетов стрелы. Тут, в северной части Страны Пиктов, были невысокие увалы, поросшие вереском и колючим северным шиповником, на кустах которого, знаменуя приход лета, уже распустились нежно-розовые цветы. Здесь и там, на склонах и вершинах холмов, громоздились серые и коричневые валуны, обросшие бурым мхом и напоминавшие массивные туши медведей. Казалось, в вереске уснуло на века целое медвежье племя - матерые самцы, уткнувшие лобастые головы в землю, годовалые подростки с угловато выступающими лопатками и костлявыми хребтами, медведицы, окруженные стайкой свернувшихся в клубок медвежат. Место было глухим, как и любое другое в пиктских лесах, и если б Конан мог взглянуть на него сверху, выглядело бы похожим на сизую, заваленную камнями плешь в обрамлении темно-зеленого густого ельника. К этому ельнику и стремился киммериец, пробираясь между холмов и следя, чтобы один из них всегда был сзади и прикрывал путников от любопытного взгляда.

- Граф Троцеро благородный человек. Если я вернусь в Пуантен, граф отдаст отцовы земли, - девушка вновь начала о своем. - А если я вернусь не одна...

Конан внезапно замер и сделал ей знак замолчать. В полусотне шагов от них над вершинами елей с громким карканьем кружили вороны. Их было много; словно черные крылатые посланцы Нергала, они метались в голубых небесах, пророча беду. Конан сунул Зийне свое копье, сбросил с плеча арбалет и зарядил его. Мышцы на его могучих руках вздулись и опали: он натягивал тетиву, не пользуясь рычагом.

- Что? - спросила девушка, оглядывая опушку. Нежное лицо ее посуровело, между светлыми бровями пролегли морщинки.

- Птицы, моя красавица. Вороны! Кто-то их спугнул, клянусь бородой Крома!

- Значит?..

- Значит, наш обошли! Проклятые лесные крысы! Заметив шевеление среди елей, киммериец пригнулся и дернул Зийну вниз. Над их головами с шипеньем мелькнула стрела, ударила в ближний валун; наконечник рассыпался искрами кремневых осколков.

- Туда! - схватив девушку за руку, Конан потащил ее к ближним валунам. Их было три, целое медвежье семейство, залегшее на вечную спячку: пара медведиц, прижавшихся друг к другу носами, и огромный медведь, развалившийся неподалеку. Внутри каменного треугольника хватило бы места для человека и коня, а защищать пришлось бы два прохода. Киммериец, мгновенно оценив преимущества этой позиции, толкнул Зийну внутрь и прижался к большему из камней.

Тут же еще три стрелы вспороли мох на гранитном медвежьем хребте. Конан выстрелил, довольно кивнул, когда в ельнике раздался вопль, и перезарядил арбалет.

- Гнусная штука эти кремневые наконечники, - заметил он, подобрав пиктскую стрелу и показывая ее Зийне. - Попадет в кость, расщепится, и маленькие чешуйки камня остаются в ране. Ничем их оттуда не выгнать! Рана гниет, и запах от нее, как от дохлого шакала.

- И что же? Что тогда делают? - Голубые глаза девушки потемнели, но держалась она на удивление спокойно.

- Режут руку или ногу, - пояснил Конан. - В лесах Конаджохары, под Тасцеланом, где я служил, довелось мне повидать людей... - Он смолк и, вскинув арбалет, послал вторую стрелу. Ельник откликнулся протяжным волчьим воем.

- Сколько их там? - спросила Зийна, приставив к камню копья и обнажая меч.

- Один Нергал знает. Если пять или восемь, они покойники, а если два-три десятка, покойники мы. Конан огляделся и указал девушке на более узкий из проходов. - Встань там и возьми копье, а не меч. Ты ловкая! Бей в грудь, в горло или в глаз, на полную длину древка, чтоб никто не мог подойти к тебе. Бей, малышка, и ты еще увидишь берега своей Алиманы!

Стиснув копье, девушка встала, где велено. Конан покосился на нее и одобрительно хмыкнул. Отважна, словно рысь! Только что они шли по вересковым холмам, таким безлюдным и безопасным, и вдруг в одно мгновение все переменилось: враги атаковали их, и перед каждым путником замаячила мрачная тропа - последний путь, ведущий на Серые Равнины. Но на лице Зийны не было страха. Похоже, старый пуантенский рыцарь достойно воспитал свою дочь! Она обладала сердцем воина - твердым, как стальной наконечник ее зингарского копья.

По камням вновь начали чиркать стрелы. Конан отвечал, чутко прислушиваясь к каждому вскрику и воплю, доносившемуся с опушки; лишь эти звуки да змеиное шипенье метательных снарядов обнаруживали врага. Колчан киммерийца постепенно пустел, кровь его кипела - он жаждал схватиться лицом к лицу с этими смуглыми недоростками, что засели среди деревьев. Его меч и кинжал против их топоров и копий! Давняя неприязнь поднималась в нем; столь давняя и древняя, что первопричина ее поросла седым мхом, оделась камнем, покрылась снегами тысячи зим, развеялась пеплом мириадов костров. Причины не помнил никто, но ненависть была жива. Веками сражались пикты и киммерийцы, не давая пощады и не захватывая пленных; а если уж это случалось, то пикт расставался со своей печенью на алтаре Крома, а киммерийца пытали у столба или живым подвешивали к деревьям, принося в жертву лесным богам.