Виктор Гребенников - Мой мир Страница 4

Главное наше жилище — слева внизу. Родился я в большой комнате («под знаком микроскопа»)…

Двору нашему это не грозило: фруктовых деревьев всего ничего — два сливовых, одно абрикосовое, одна шелковица, немного малины, винограда — лоза та разрослась и цела по сей день; остальные кусты и деревья, декоративные, росли «просто так» — белая акация, сирень, жасмин, вяз. И лишь один уголок сада имел «окультуренный вид» — деревянная лавочка с двумя круглыми кустами вечнозеленого самшита по обе ее стороны, а сзади — ствол старенькой туи с тоже оформленной в виде шара густой мелко-лапчатой кроной.

И мой чудо-Двор был моей первой Страной Насекомых — теперь я его назвал бы — если бы он уцелел! — моим первым городским энтомологическим заповедником. Тем более, что хорошо помню: для коллекций я тут не ловил никого, считая, что живые насекомые на территории Двора гораздо более ценны, чем они же, пойманные здесь, но убитые в морилке — баночке с ядом, засушенные на булавках и помещенные в коллекцию. Никто мне этого не внушал, никто этому не учил; наоборот, каждую неделю на деревянном чурбаке у сараев рубили шеи курам, не раз при мне топили в ведре с водой избыток кошачьего потомства… Но нет, Любовь к Живому, свойственная, наверное, каждому из нас в раннем детстве, случайно подогретая близостью и яркостью Насекомьего Мира, не угасла во мне, а, наоборот, росла и укреплялась.

Бабочки Крыма из семейства пестрянок: Адскриста албанская, Адскриста будензис, Дзигена карниблика.

Кто здесь только ни гнездился, кто тут только ни кормился, кто тут только ни пролетал — в нашем чудесном Дворе!

Самыми заметными, подвижными, яркими были, конечно, бабочки. И не так на цветочной клумбе с тюльпанами, нарциссами и гиацинтами, которую отец устроил в глубине Двора, а на запущенной — но отнюдь не замусоренной! — его части, где каждый год образовывались совершенно непролазные заросли крапивы, мяты и, особенно, болиголова — зонтичного растения, похожего на сибирский борщевик или дудник, но с красно-фиолетовыми продольными штрихами на сочных трубчатых стеблях — из них, кстати, ребята делали свистки и дудочки. И на сладко-пахучие соцветия болиголова, похожие на белые кружевные зонтики «старорежимных» симферопольских дам, берегущихся от солнца, прилетали откуда-то и темнокрылые бархатницы, и сине-красные неторопливые пестрянки, и разнообразные желтушки — скромные милые бабочки с желтыми или оранжевыми крыльями, оттененными черной полосой по краю, а посередине задних крыльев была зачем-то нарисована маленькая коричневатая груша…

Бабочки нашей улицы в 30-е годы. Две самых крупных — махаоны; сверху — адмирал и Антей; в середине (слева направо) — бархатница Пеллюцида, голубянка Бавиус, языкан. Внизу слева — перламутровка Пандора.

Читатель вправе спросить: откуда я мог тогда знать названия насекомых? А мне, как сейчас считаю, очень повезло. В дедовско-отцовской богатейшей библиотеке, кроме уже упомянутого Фабра («Энтомологические воспоминания») и Брема («Жизнь животных»), обильно и добротно иллюстрированных гравюрами, были по меньшей мере четыре многотомных энциклопедии, с шикарными цветными вкладками-таблицами, выполненными в давно забытой технике хромолитографии; авторы и художники этих изданий на изображения красивых объектов Природы тогда не скупились — и эти пособия оказались как нельзя кстати.

Заросли болиголова (и за что только ему придумали такое название — ну, несъедобен, так зачем же подряд все есть? Или, тем более, как сказано в «Определителе растений» 1963 года, «растение надо уничтожать», и там же: «большие соцветия выделяют мед и привлекают насекомых»!) — были выше меня в полтора — два раза, и видеть кормящуюся на соцветии бабочку мне удавалось лишь снизу, и то сквозь ажурные цветки, или же когда она садилась на край зонтика. А ведь главная красота бабочек — тех же голубянок, желтушек, репейниц, адмиралов — верхняя сторона крыльев, мне почти недоступная…

Крымская желтушка Кроцея.

Исключение составляли перламутровки — у них низ был красивее верха, оранжевого с черными пятнышками; зато снизу, на задних крыльях, на нежно-зеленом фоне, переливались, сверкали прихотливые ленты и полоски, пятна и кружочки, и не просто светлые, а радужно-блестящие, очень похожие на жемчужные бусы или на внутренность рогатых заморских раковин, что лежали у нас на столике у большого зеркала. Откуда и зачем такая красота? Как завороженный я глядел на перламутровых красавиц, царственно поводящих крыльями на соцветиях болиголова.

А однажды во Двор пожаловала перламутровка невиданно гигантских размеров: в размахе крыльев она с лихвою перекрыла бы ладонь моей руки от основания до самих пальцев. Присаживаясь на соцветие, она не задерживалась на нем, перелетая тут же на другое, складывая и раскрывая свои тугие огромные крылья, радужный низ которых переливался на солнце и дразнил меня. Это была заветная Пандора — самая крупная из перламутровок нашей страны. А, может быть, все же… поймать ее? Я сбегал домой за сачком, а когда вернулся — царственной красавицы и след пропал…

Я выслеживал Пандору — с сачком и без — целую неделю, но тщетно: она появлялась изредка, прилетая откуда-то, из неведомого мне Царства — на какую-то минутку, будто специально для того, чтобы покрасоваться передо мной и тут же улететь к кому-то еще… Перламутровка этого вида появилась у меня в коллекции только года через три…

Обитатели и гости Двора: перламутровка Пандора, крымская златка, малашки, цикадки Циркопис.

Изредка над Двором проносились огромные сказочные бабочки-парусники с хвостами на задних крыльях — махаоны и подалирии. Бегло, с лету проверив Дикий Уголок и, видимо, не узрев тут чего-то им нужного, улетали дальше; путь их лежал в основном с северо-запада на юго-восток.

Но зато сюда, на зонтики болиголова Дикого Уголка, охотно слетались замечательные жуки-бронзовки. Даже сейчас, шестьдесят лет спустя, завижу бронзовку на цветущей сибирской поляне — сердце волнительно сожмется от какого-то особого, неописуемого чувства: изумрудно-золотой кусочек дальнего-предальнего Детства на миг заставляет забыть обо всем на свете, унося меня в тот сказочный, но ушедший в небытие крымский Двор.

Сильные, подвижные, с цепкими ногами, бронзовки сверкали на солнце каким-то необыкновенным, ни на что другое не похожим блеском — то сияюще-зеленым, то с червонным отливом, то как свеженачищенная медь, то каким-то опалово-переливчатым. Летали они тоже по особенному, не как другие жуки: не поднимая надкрыльев, в их боковые особые вырезы выставят крылья и лихо взмывают вверх: полет доставлял им, наверное, истинное удовольствие — иначе зачем бы летящей бронзовке покачиваться в воздухе и выделывать вроде бы ненужные виражи?