Феликс Пальма - Карта времени Страница 4

Погруженный в тревожные мысли, Гарольд вдруг приметил знакомый экипаж. Выехавшая навстречу карета принадлежала семейству Уинслоу, и, если только темнота и слабое зрение не сыграли со стариком злой шутки, на облучке сидел Дэвид Раш, один из тамошних кучеров; он тоже узнал Гарольда и слегка придержал лошадей, чтобы поздороваться. Кучер приветствовал коллегу молчаливым поклоном, а сам напряженно всматривался в окошко кареты, надеясь поймать взгляд ее пассажира. К счастью, Чарльз Уинслоу заметил его и прочел в глазах Гарольда тревогу. Старый слуга и молодой джентльмен поняли друг друга без слов.

— Скорее, Дэвид, — приказал Чарльз, в нетерпении постукивая набалдашником трости по решетке, отделявшей его от кучера.

Гарольд вздохнул с облегчением, увидев, что экипаж направляется к Миллерс-корт. Его вмешательства больше не требовалось. Оставалось только надеяться, что молодой Уинслоу поспеет вовремя. Возможно, кучер и хотел бы дождаться окончания драмы, но приказ есть приказ, умри, а исполни. А потому Гарольд принялся нахлестывать лошадей, чтобы поскорее выбраться из этого ужасного места, где человеческая жизнь — это он не уставал повторять — не стоила и трех пенни. Последняя фраза как нельзя лучше передавала атмосферу квартала, по крайней мере от обычного слуги едва ли можно было ожидать более остроумного определения. Впрочем, кучер Баркер, хотя его жизнь, как и любая другая, вполне достойна романа, все же не является центральным персонажем нашей истории. Возможно, кто-то другой решится поведать о ней миру и расскажет немало живописных эпизодов, например о знакомстве Гарольда с будущей женой Ребеккой или душераздирающий случай с хорьком и граблями, но перед нами стоят иные задачи. Так давайте отпустим кучера с миром, уповая на то, что нам еще предстоит встретиться, ведь никогда нельзя знать наперед, что поджидает тебя на очередном витке повествования, и последуем за Эндрю, который уже успел зайти под арку Миллерс-корт и теперь шагает по вымощенной камнем дорожке к двери с номером тринадцать, нащупывая в кармане ключ. Отыскав в потемках замок, он застыл на пороге, охваченный нелепым с точки зрения любого, кто мог бы наблюдать эту сцену со стороны, благоговением. Однако для Эндрю эта жалкая ночлежка значила куда больше, чем просто ненадежное пристанище отверженных душ. Эндрю не возвращался сюда с той жуткой ночи, хотя продолжал исправно платить за квартиру и держал в памяти мельчайшие детали обстановки. Все эти восемь лет он оставлял комнату за собой, чтобы появление чужака не осквернило памяти Мэри. Для него эти жалкие пенни ничего не значили, а мистер Маккарти был рад-радешенек, что джентльмен при деньгах, хоть и свихнувшийся на всю голову, имеет прихоть снимать грязную дыру, которую едва ли удалось бы сдать кому-нибудь другому, особенно после того, что приключилось. В глубине души Эндрю всегда знал: однажды он снова придет сюда, чтобы окончательно рассчитаться с жизнью.

Отперев дверь, он переступил порог и меланхолическим взором окинул комнату. То была крохотная каморка, не намного уютнее простого чулана, с облезлыми стенами и жалкой обстановкой, включавшей продавленную кровать, мутное зеркало, скромный деревянный комод, полуразрушенный камин и пару стульев, столь ветхих, что казалось, сядь на них муха — и они тут же развалятся. Трудно было поверить, что в таком месте протекала чья-то жизнь. Но разве не в этих стенах он был счастлив, так счастлив, как никогда в роскошном особняке Харрингтонов? Эндрю где-то читал, что у каждого человека свой рай; что ж, его рай был здесь, и путь к нему лежал не через горы и реки, а через поцелуи и объятия.

Студеный ветер потрепал молодого человека по затылку: никто так и не догадался заделать давно разбитое окно. Зачем бы? Маккарти был не из тех, кто дружит с работой, и находил тысячи отговорок, лишь бы не вставлять злосчастное стекло. Эндрю вздохнул. Заткнуть дыру нечем, так что умирать придется в пальто и шляпе. Присев на стул, он достал из кармана сверток и медленно, благоговейно, словно совершая религиозное таинство, развернул его. Револьвер сверкнул в тусклом лунном свете, упрямо пробивавшемся в мутное окно.

Харрингтон погладил оружие, словно задремавшего на коленях кота, и перед его мысленным взором вновь возникла улыбка Мэри. Эндрю не уставал удивляться тому, какими яркими и свежими оставались его воспоминания. Несмотря на пропасть в восемь лет, он помнил все в мельчайших подробностях, и прошлое по-прежнему было для него живее и прекраснее настоящего. Какая магия порождала столь совершенные копии прошедшей жизни? Ответ был очевиден: ход времени превращает набросок реальности в законченное произведение, человек создает полотно своей жизни вслепую, наугад, и может увидеть картину целиком, лишь отдалившись от нее на несколько шагов.

II

На их первую встречу она не пришла. Самым нелепым и одновременно романтическим в этой истории было то, что Эндрю влюбился в Мэри заочно. Местом действия стал особняк его дяди, который Эндрю привык считать чуть ли не вторым домом и который стоял на Квинс-Гейт, напротив Музея естественной истории. Они с кузеном были ровесниками и фактически росли вместе, так что их няньки порой путали своих подопечных. Высокое положение обеих семей позволяло двоюродным братьям взрослеть, не зная бед, их жизнь была сплошным праздником. В детстве Эндрю и Чарльз охотно менялись игрушками, потом делились друг с другом рассказами о первых завоеваниях юности и дерзновенными мечтами, презирая опасности и потихоньку раздвигая границы дозволенного. В своих воображаемых эскападах и вполне реальных шалостях они мыслили сходно и действовали сообща, как настоящие близнецы. Родство душ дополнялось внешним сходством, подчеркнутым костюмами и шляпами, заказанными у одного и того же модного портного. Оба юноши были сильными, но стройными, словно шахматные слоны, и обладали особой тонкостью черт, как у ангелов с церковных фресок, а это заставляет трепетать женские сердца, что и было доказано в первый же год в Кембридже, где у обоих составились длинные списки побед. Словно устыдившись скудости своего воображения, Создатель наделил братьев разными характерами: Эндрю вырос застенчивым и здравомыслящим, тогда как Чарльз из юного сорванца превратился в бесшабашного прожигателя жизни. Но подобное несходство натур не могло помешать дружбе, освященной кровными узами. Различие в темпераментах не мешало братьям, а, напротив, сближало их: изящное легкомыслие Чарльза служило контрапунктом элегантной меланхолии его кузена, не спешившего наслаждаться запретными плодами жизни. Чарльз порой по-доброму посмеивался над печальным образом брата, будто затаившего обиду на мир, в котором не было места чудесам. Эндрю в свою очередь с любопытством наблюдал за Чарльзом, который совершал все новые подвиги на ниве светских развлечений, дерзко преодолевая любые препятствия на пути к наслаждению. Чарльз Уинслоу торопился жить, бездумно расходуя чувства, Эндрю же следил за течением жизни из своего угла, меланхолично теребя лепестки розы.