Борис Пшеничный - Капсула Страница 4

Семенивший по правую руку эксперт испуганно отпрянул, перебежал на другую сторону.

- Что вы такое говорите! - запальчиво запротестовал он. - Как это забыть? Смешно даже. Такое событие! Да мы просто не в состоянии пока понять, с чем столкнулись.

- Вот именно, понять не в состоянии, а лезем. Потом окажется, что капсула с начинкой.

- В каком смысле?

- В любом. Когда ей надоест наша настырность, рванет на весь земной шарик. Шарик, может, останется, а что на нем - к чертям собачим. Об этом кто подумал?

Такие разговоры, правда, в более корректной форме, Покровский уже слышал, сам немало размышлял, что будет, если... Имел на сей счет свое мнение, но ни с кем пока не делился и не собирался делиться - слишком крамольной была мысль. А сейчас прорвало:

- Наивный вы человек, майор. Разве людей остановишь? Ради знаний - на костер шли. Во все времена и поныне. Миром правит Молох познания. Какие бы беды ни грозили, - не удержать, не отвратить. Если человечество когда и погибнет, то только из-за своего любопытства.

Он говорил отрывистыми, сжатыми фразами, словно диктовал стенографистке тезисы доклада или статьи, нисколько не заботясь о собеседнике: дойдет до него - хорошо, а нет - разжевывать необязательно. Лишь бы выговориться, выпустить из себя пар.

- Знаете, в чем первородный грех Адама и Евы? В том самом любопытстве. Вкусили плод от древа познания. Боженька строжайше запретил, а они ослушались, вкусили. Под страхом смерти. Да иначе и быть не могло. Жажда знаний сильнее инстинкта самосохранения. В этом - исконная тайна человеческого рода, его изначальная суть. Выше и нет ничего. Не верьте, будто наука служит человеку. Все наоборот: человек служит науке, он ее извечный раб. Мы познаем не ради жизни, а живем ради познания. Улавливаете разницу? Человечество само себе уготовило тотальную ловушку. Без всякой защиты. Достаточно одного случайного шага, неосторожного движения - и ловушка захлопнется. Может, эта капсула - как раз такой случай. Вы абсолютно правы: не знаем, а лезем. Но изменить ничего нельзя, людей не переделать. Мы все от Адама и Евы, дети первородного греха. Потому и лезем, что не знаем. Лезем, чтобы узнать.

Забыв о хлысте, профессор снова перебежал на правую сторону. Отсюда ему лучше было видно лицо Карпова, освещенное косым вечерним светом. Лицо ничего не выражало. Застыло, одеревенело.

- Что вы смотрите на меня филином? - спросил он, встретив слепой взгляд майора.

- И много вас там, - Карпов ткнул прутом в пространство над головой, таких умных? Или вы один додумались?

- Какая разница - много, мало! Я мог бы всего этого и не говорить. Вы сами начали: наложить бы, мол, карантин, никого не подпускать, забыть. Вот я и пытаюсь вам объяснить: никакой карантин не поможет.

- А вдруг она и в самом деле... - Майор не стал продолжать. Разговор заходил на второй круг, как в сказке про белого бычка. Какой смысл толочь в ступе воду?

Они удалялись от лагеря в сторону капсулы. Узнав тропу, Покровский решил было, что Карпов ведет его к злополучному окопу. От одной этой мысли зябко поежился. Впрочем, может, действительно похолодало. Дело к ночи, роса выпала.

Поднявшись на плоский холм, остановились. Майор перестал хлестать себя прутом, застыл, заложив руки за спину. Покровский насторожился.

- Мы чего-то ждем?

- Не замечаете?

Покровский огляделся. Стемнело уже, окрестности едва просматривались, и хоть бы что-нибудь примечательного.

- Небо, - подсказал Карпов. - Как вам нравится небо?

И что в нем особенного? Небо как небо, каким ему и положено быть поздним летним вечером при ясной погоде. Чуточку, может, светлей, так это понятно: солнце закатилось совсем недавно, недалеко ушло. А где, собственно, оно заходило? Покровский не сразу определил закатную сторону. Что за наваждение! Противоположные края небосклона были освещены почти одинаково.

- Там - она? - показал он в направлении капсулы,

- Она, - подтвердил Карпов.

Прошло с четверть часа. Ночь надвинулась, зачернила запад, и тогда еще ярче обозначилось зыбкое сияние, исходящее из провала гор.

- Распалилась, стерва! - с неожиданной злостью сказал Карпов.

Пока они, задрав головы, пялилась на ночное небо, в лагерной службе произошел сбой. Очередной наблюдатель отказался идти на пост. Взбешенный сержант пустил в ход весь арсенал известных ему расхожих слов, но даже всесильное армейское красноречие не подействовало. Повалившись на землю, солдат сцепил под коленями руки и лишь круче сворачивался в калач, когда его пытались коллективными усилиями поднять и поставить на ноги. В конце концов, помянув всех родственников до седьмого колена, сержант отступился, решил дождаться майора. На его памяти такого не было, чтобы кто-то отказался выполнять приказ. Тут недалеко и до трибунала.

Над лагерем еще висел мат-перемат, когда Карпов с профессором вернулись с прогулки. Выяснять пошли в командирскую палатку. Майор только глянул на ошалевшего от страха солдата-какой из него наблюдатель? - и отправил спать. "Завтра разберемся".

Сержант не ожидал такого исхода, набычился: выходит, он зря драл глотку?

- Вот что. Гуськов, - майор посмотрел на него с холодным прищуром. Ночные наряды отменить. Кто там сейчас? Чихонин? Приведи его, и всем отбой.

Видимо, сержант недопонял или ждал еще каких-то указаний. Он глыбой стоял у входа, упираясь головой в свод палатки.

- Товарищ майор, а как же...

- Выполнять! - осадил его Карпов.

Оказавшись невольным свидетелем этой сцены, Покровский не знал, как вести себя - сидеть отстраненно или вмешаться, да и вправе ли он вмешиваться. Здесь он чужой, заблудший, и ему никогда - тут никаких сомнений - не постичь подноготной той кастовой жизни, которой жили люди, носившие военную форму. Он все видел, все слышал, но не рискнул бы судить, кто прав, и тем более взять чью-то сторону. Когда-то и, может, совсем скоро он сам попадет под пресс волевых решений, и ему вот так же будут приказывать, а вздумает возражать, - оборвут, окриком поставят на место... Нет, уставы не для него, никакого насилия над собой он не потерпит.

Укладываясь спать, старался не смотреть в сторону Карпова. С трудом выдавил из себя: "Спокойной ночи".

Ему снился огромный, в полнеба, водопроводный кран, свисающий из грозовой тучи. Будто бы быть чему-то ужасному, неотвратимо гибельному. Туча зловеще клубится, ворочается, лохматой тушей наваливается на землю. А он, Покровский, застигнутый ненастьем, лежит на спине посреди голой степи и в немом оцепенении видит, как прямо над ним из непроглядного чрева крана выползает чудовищная капля. Она растет, набухает - сейчас сорвется.

Очнулся со стоном, сел на шаткий край раскладушки. Пульс кроличий, в груди - булыжник. Надо бы дотянуться до пиджака, поискать в карманах таблетки. Будь он дома, жена вызвонила бы неотложку.