Артур Дойл - Владыка темной стороны Страница 4

Теперь, когда, избрав меня для вечного союза, она чудом пришла в наш верхний мир, в человеческий поднебесный мир, делается не по себе при мысли, что в противном случае я готов был бы навек остаться в пучине, лишь бы соединиться с Моной, настолько овладела мною любовь. Долго я не мог постичь, что за глубочайшая внутренняя связь устремляет нас друг к другу и почему она столь очевидным образом так сильна и в ней, и во мне. И только Манд, ее отец, объяснил мне это столь же неожиданным, сколь и исчерпывающим образом.

Манд кротко улыбался, видя, как растет и крепнет наше чувство, улыбался со сдержанным удовлетворением человека, приемлющего то, что он давно предвидел. И вот однажды он призвал меня отдельно от других в свой личный покой, где уже был установлен серебряный экран, способный отображать его мысли и представления. Вовеки, покуда теплится во мне дыхание жизни, не забыть мне того, что он открыл нам обоим. Сидя бок о бок, сплетя наши руки, мы, как зачарованные, следили за картинами, переливающимися перед нашими глазами.

Вот скалистый полуостров, он далеко вдается в восхитительную синеву океана. Кажется, я не упомянул раньше, что этот мыслекинематограф, если дозволительно употребить такое выражение, воспроизводит цвет так же хорошо, как и объем. На высоком мысу стоит причудливой постройки дом, очень красивый, обширный, с красной кровлей и белыми стенами. Дом окружен пальмовой рощей. По-видимому, в роще раскинут военный лагерь, поскольку виднеются ослепительно-белые шатры и то тут, то там посверкивает оружие, словно некая стража несет караул. И вот из этой рощи выходит мужчина в расцвете лет, облаченный в кольчугу, с легким круглым щитом на руке. В другой руке он что-то держит, но меч или дротик, мне не разглядеть. Его лицо нечаянно обращается к нам, и я вижу, что он той же крови, что и окружающие нас атланты. Более того, его можно принять за брата-близнеца Манда, разве что черты его грознее, свирепей — это дикарь, но дикарь не от невежества, а по склонности натуры. Такое дикарство в сочетании с разумом — это поистине опаснейшее из всех сочетаний. Этот высокий лоб и жесткая черта прячущегося в бороде рта несут на себе печать оголтелого зла. Если то действительно некое первоначальное воплощение Манда (а по жестам Манда представляется, что он хочет нам внушить именно это), то теперешний Манд по свойствам души, а может быть, и ума, намного превосходит того.

Вот он приближается к дому, и мы видим, что встретить его выходит девушка. На ней одеяние, принятое у древних греков, длинный складчатый белый хитон, простейший и все же прекраснейший и достойнейший наряд, когда-либо сшитый женскими руками. Приближаясь к мужчине, она всем своим видом выражает послушание и уважение — как всякая почтительная дочь к отцу. А тот гневно отталкивает ее, замахнувшись, словно для удара. Она отшатывается, солнце освещает ее прекрасное, огорченное до слез лицо, и я вижу, что это моя Мона.

Серебряный экран мутится, и мигом позже на нем проступает другая картина. Окруженный утесами заливчик, который я воспринимаю как прилегающий к тому самому ранее виденному полуострову. На переднем плане непривычного вида лодка с высоко поднятыми, заостренными носом и кормой. Ночь, но по воде разливается яркий лунный свет. В небесах сверкают знакомые звезды, они над Атлантидой те же, что и над нами. Лодка плывет медленно, словно притаясь. В ней два гребца и на корме еще кто-то, завернувшийся в темный плащ. Лодка пристает к берегу, человек на корме встает и пытливым взглядом окидывает окрестности. Я вижу его бледное сосредоточенное лицо, озаренное лунным светом. Нет надобности ни в судорожном пожатии пальцев Моны, ни в излияниях Манда, чтобы постичь странную внутреннюю дрожь, пронизавшую меня при этом виде. Этот человек — я.

Да, я, Сайрес Хэдли, уроженец Нью-Йорка и житель Оксфорда, свежайший плод современной культуры собственной персоной, некогда был частью великой цивилизации прошлого. И становится ясно, почему многие знаки и иероглифы, которыми я окружен, смутно представляются мне знакомыми. Вот почему моя память напрягается раз за разом, словно в предчувствии откровения, которое где-то рядом, но неизменно ускользает, казалось бы, из самых рук. Теперь я понимаю, что за глубокое душевное волнение испытываю, когда мои глаза встречаются с глазами Моны. Оно рождается в недрах моего подсознания, где все еще гнездится память о том, что было двенадцать тысяч лет тому назад.

Тем временем лодка касается берега, и из нависшего над ним кустарника появляется яркая белая фигурка. Я спешу подхватить ее. Торопливое объятие, и вот я поднимаю, я переношу ее в лодку. И тут тревога, тревога! Неистовыми жестами я велю гребцам отчаливать. Но поздно. Из-за кустов выбегают люди. Скорые руки хватаются за борт лодки. Я борюсь, я сбрасываю их, но напрасно. Сверкает занесенная секира, обрушивается мне на голову. И я мертвым падаю, сбив с ног свою госпожу, орошая кровью ее белый наряд. Я вижу, как она кричит, как раскрыт ее рот, какой у нее дикий взгляд, а отец извлекает ее за длинные черные косы из-под моего недвижного тела. И падает занавес.

И новая картина мерцает на серебряном экране. Зал дома беглецов, построенного мудрым атлантом убежища судного дня, того самого дама, где мы теперь находимся. Вижу устрашенную, теснящуюся толпу в самый миг катастрофы. В толпе Мона, она одна, потому что ее отец все еще на стороне сил зла. Огромный зал качается, как попавший в бурю корабль, объятые ужасом беглецы припадают к колоннам или барахтаются на полу. Все кренится и проваливается, опускаясь в волны. Картина меркнет, и Манд, повернувшись к нам, улыбкой дает понять, что на том конец.

Да, мы жили когда-то прежде, все трое, возможно, и впредь будем жить, неизменно встречаясь в длинной цепи наших существований. В верхнем мире я уже мертв, но мое воплощение существует в этом, нижнем. Манд и Мона умерли под покровом вод, и их вселенские судьбы теперь плетутся здесь. На миг перед нашими глазами приподнялся уголок великой темной завесы Природы, мелькнул мимолетный лучик света среди окружающих нас тайн.

А мои заново обретенные, дорогие сердцу избранница навек и ее отец, пожалуй, что спасли нам жизнь чуть позже, во время единственной серьезной стычки, разразившейся между нами и общиной, в которой мы обитали. Само по себе дело могло плохо кончиться, если бы гораздо более важные события не отвлекли потом всеобщего внимания, подняв нас в глазах атлантов на недосягаемую высоту. А произошло это так.

Однажды утром, если можно воспользоваться этими словами там, где о времени дня можно судить только по занятиям, профессор и я сидели в нашей общей комнате. Профессор приспособил один из углов под лабораторию и деловито занимался там потрошением попавшихся накануне в сеть гастростомусов. На столе в беспорядке были разбросаны амфиподы, копеподы, экземпляры Valella, Ianthina, Physalia и всякой прочей живности, одинаково непривлекательной на запах и на вид. Я устроился по соседству и занялся атлантской грамматикой, поскольку у наших друзей было множество книг, любопытным образом отпечатанных справа налево на чем-то, что я принял за пергамент, но что на поверку оказалось прессованными и выделанными рыбьими пузырями. Я твердо решил обрести ключ к познаниям атлантов и поэтому большую часть времени уделял письменности и началам языка.