Александр Тарасенко - Письмо ушельца Страница 4

Ночью я стараюсь не смотреть в любимые глаза. Днем в этих коричневых зрачках отражается мир (чей?). Днем карие глаза Кэтрин сводят меня с ума. Ночью я боюсь их. Ночью я только целую их. Впрочем... я привык. К страху привыкаешь, не правда ли?

Однажды, под закрытие сезона, мы отправились цехом к морю. Я поехал единственный раз за весь сезон и чуть было не утонул. После ста граммов водки и сигареты (побочные продукты прогресса) полез в воду. Заплыл до буйка - отлично. Повернул назад и захлебнулся. Тону, захлебываюсь, на помощь не зову, говорят, даже поплыл прочь от берега. Ничего уже не соображал. Находившиеся рядом люди считали, что я наслаждаюсь жизнью, солнечным днем. Только когда я сорвал с лица солнцезащитные очки, поняли, что требуется помощь. Какой-то парень схватил меня за руку и подтолкнул к берегу. Я нащупал ногами дно и пошел к берегу самостоятельно. Так я и не узнал, кто пришел мне на помощь. Один из свидетелей этой сцены обещал передать парню просьбу "обмыть" мое спасение. За бутылкой коньяка никто не явился. Но бутылка стоит нетронутой. Это особая бутылка. Ее можно откупорить в честь Кэтрин - прекрасной незнакомки. Незнакомец вытащил меня из глубин моря, незнакомка - из глубин океана лозунгов и директив. Нет, не побегу. Ухожу без сожаления. Ухожу с холодком в душе. Впереди неизведанное. Так вперед же!

А знаете, Н.Н., что я сделаю с бутылкой марочного коньяка "Таврия"? Возьму с собой! Последняя реликвия. Ларец с костями "старых добрых времен". Пусть в бутылке преломляются лучи чужого солнца. Какое оно? Большое и голубое? Оранжевое? Или в мире Кэтрин два светила? Или ее нежная кожа предназначена противостоять роковому притяжению черной дыры, с которым не может справиться даже свет с его сумасшедшей скоростью? Быть может, Кэтрин хочет укрыться от ставшего опасным светила, которое вот-вот займет объем, очерченный орбитой ее родной планеты? Вопросы, вопросы... Кэтрин не рассказывает ничего о своей родине. Ее интересует только любовь. Луна между верхушек деревьев, шелест листьев... Напряжением мысли расплескать шампанское из фужера для нее дело обычное. Насвистывать какой-то мотивчик, так что кнопки на моей куртке нежно звенят чеканными шляпками, - обычная забава. Нарисовать вверх ногами мой портрет за пять минут, да так красиво, как на Арбате не сдюжат - просто способ развеять тоску. А вот грамматика интимной близости для нее все равно, что китайская грамота. Странная она, честное слово. Совсем иная шкала ценностей. Ценностей! Слово-то какое! Земное. Есть ли у них понятие ценностей? Трудно сказать. Знаю, что она не из мира землян. Она совсем другая. Разница в наших с ней взглядах на жизнь напоминает мне разницу во взглядах первых европейцев, ступивших на землю Америки, и коренных американцев. Показательным примером можно считать ее попытку сделать мне приятное...

Представляете, Н.Н., является однажды Кэтрин со свертком в газете. Разворачивает ее, а там гора не совсем новых десятирублевок! Очень просто: взяла в моем кармане червонец и пустила через копировальную машину. У меня нет денежных долгов, но нет и денег. В размерах достаточных, чтобы не считать каждый рубль. А тут порядочная сумма в мятых банкнотах. Упаковка натуральная - в свой прошлый визит Кэтрин прихватила с журнального столика старую газету. И вот лежит теперь эта газета на полу, засыпана деньгами, и только краешек какой-то статьи выглядывает наружу. Со вздохом наклоняюсь, тяну газету за угол. Деньги рассыпаются, и я читаю название статьи: "Много ли человеку надо?" Вдруг меня прорывает смехом. Смеюсь от души. Кэтрин стоит передо мной, засунув любимые пальчики в узкие карманы вельветовых джинсов, и удивленно смотрит на меня. Я начинаю захлебываться от смеха.

- Ты, дурак, наверно? - спрашивает Кэтрин.

Я перестаю смеяться. Пожалуй, тут не до смеха. Лицо мое застывает в печали и тоже. Кэтрин, милая, неужели и ты пешка?

- Нет, я точно дурак! Иди сюда, пожалуйста.

Я прохожу по деньгам и мягко тяну ее за руку к диван-кровати. Она обижена. И не сопротивляется. Стараюсь поймать ее губы. Говорю тихо-тихо, только для нас двоих:

- Слушай меня внимательно, Кэтрин. Вон там, за окном, чужой тебе мир. Я знаю. Это мой мир, но он чужой и для меня, поэтому пусть остается за окном. Он нам не нужен. Такой серый и слякотный... Пообещаем друг другу не предавать то, что есть только у нас. Никогда не предавать, ладно? Или тебе все равно?

- Мне не все равно, - говорит Кэтрин, уткнувшись лицом в мое плечо.

Я глажу ее черные вьющиеся волосы. Пальцы застревают в них. Ее волосы имеют невероятный, дурманящий запах, не поддающийся описанию.

- Ты это сама придумала?

- Сама. - После долгого молчания вопрос губами в плечо. - Тебе не нужны деньги?

- Глупенькая. Разве они понадобятся мне в ближайшем будущем?

- Не надо, не ходи _т_у_д_а_.

- Я хочу. Ведь _т_а_м_ нет Цензора, верно?

- Что это такое?

- Значит, нет... Понимаешь, мне порой снится сон, в котором я послал Цензору перчатку. Тот срезал перчатке пальцы и прислал ее обратно. Вызов принят, понял я. Теперь мне нельзя расставаться со своим пером. Я сажусь за стол и пишу, пишу... Но нот за дверью слышатся медленные уверенные шаги и шорох - как будто что-то волочат по полу. Дверь открывается, и я вижу на пороге Цензора с ножницами и сетью в руках. Он криво усмехается и говорит: "У тебя, кажется, прорезались крылышки, дружище. Я придам им нужную форму!" Я вскакиваю со стула, а Цензор набрасывает на меня сеть. Неторопливо подходит и срезает одно крыло. Я пытаюсь найти в сети прореху, сделанную предыдущими жертвами Цензора, а мой палач уже схватил второе крыло. Наконец-то нахожу прореху, высвобождаю руку и замахиваюсь своим пером... И лишь тогда просыпаюсь. Значит, Цензора у вас нет, верно?

- Верно. Но тебя не поймут.

- Да уж...

Кэтрин старше меня, как можно предположить. Она вряд ли сможет иметь здесь ребенка. Она довольна тем, что здесь я принадлежу ей. Мы могли бы вступить в официальный брак. Или в гражданский. Нам было бы хорошо. Здесь. На Земле, за стенами моей квартиры. Но это невозможно. Невозможно познать счастье для двоих на Земле, укрывшись от Земли в стенах кооперативной квартиры. Время такое. Мир такой. Каждый индивидуум где-то приписан и для чего-то предназначен. Лев Толстой пробовал протестовать, пробовал уйти от титула графа и славы писателя с мировым именем. Роберт Фишер не захотел служить Архимедовой ванной для измерения объема шахматной короны. На свете существуют две истории: с большой и малой букв. Так вот с малой, микроскопически малой буквы пишется история будней. С детства мне внушали, что малую букву необходимо дописать в большую, а для этого каждый должен быть где-то приписан и для чего-то предназначен, пусть даже для производства никому не нужного барахла.