Любовь Алферова - Пещера отражений Страница 4

— Решил навестить милых мне людей, — чуть сентиментально, но с достоинством ответил Вере босоногий старик. — Необычайно теплая ночь сегодня, ласковая, мечтательная ночь… В моем лесном логове иногда, представьте, так устаешь от одиночества.

«И лексикон!» — обомлел Всеволод Антонович.

А Вера, уже оправясь от мимолетного замешательства, произнесла с профессиональной строгостью медработника:

— Веденей Иванович, не следует ходить в темноте по лесу босиком. Вы можете поранить ноги, наступить на змею.

Гость отозвался на это замысловатой, лишенной разумного содержания фразой:

— Что на асфальте городов, что на лесной тропе, я равно неуязвим, любезный доктор, хотя опасности подстерегают нас всюду.

Недоумение, невнятные болезненные подозрения совсем одолели Севу и стали ощущаться как отчаянный и безотчетный детский страх, но тут уж он крутым усилием воли пресек это постыдное чувство. И сразу понял, что ничего особенного в поведении деда, в общем-то, нет. Шутовства в нем и прежде было хоть отбавляй.

Воспользовавшись тем, что Вера ушла помогать Настасье Гавриловне готовить ужин, Авдотьев с хохотком обратился к леснику:

— А ты артист, Веденей Иванович! То простачком прикидывался, дитем природы, а то вдруг принялся изображать камергера двора его императорского величества.

— Разве я похож на камергера? — растерялся дед Веденей, в удивлении растягивая подол своей посконной рубахи и осматривая его.

— В том-то и дело, что не похож! Не пойму только, кем ты притворяешься. Или это психопатологический случай раздвоения личности? А?

— Раздвоения? — глубокомысленно переспросил дед. — О! Слишком простой вариант… Множественность, множественность, — забормотал он беспокойно, как бы ловя ускользающую мысль, досказать которую ему не удалось.

Из дверей высунулась Вера и провозгласила:

— Чай на террасе будем пить! Такая теплынь — обидно в комнате сидеть. Всеволод! Тебе велено наколоть лучинок для самовара.

Авдотьев быстро справился с растопкой. Самовар вскоре загудел, словно в его медном чреве работал механизм. На столе, вынесенном на террасу, уже млели теплые оладьи, горкой лежали ватрушки, горела лампа, и леденцовым блеском сверкали разноцветные варенья в вазочках.

Чаепитие происходило по заведенному порядку и все-таки не совсем обычно. Дед Веденей не пил, хлюпая из блюдечка, и ел умеренно, без прежнего шумного смака. Рубаха его была чиста и руки тоже. Волосы расчесаны. Странно, что Настасья Гавриловна, привычно хлопоча за столом, не обращала никакого внимания на окультуренность лесного отшельника. И Севе тоже вскоре надоело подмечать эти, мелкие в сущности, перемены. По просьбе Веры он вкратце рассказал о неудачной экспедиции. Настасья Гавриловна, опять-таки по настоянию Седмициной, повторила сказ про заповедную пещеру и двенадцать лун, взошедших в ту ночь, когда выросла гора.

Выпускница медицинского института заслушалась до того, что уронила в чай надкушенную ватрушку.

— Ах, как мне хотелось бы раскрыть эту тайну! — воскликнула Вера, не замечая своей оплошности. — Жизнь готова прожить в таком удивительном краю!

— Вот и ты попалась на удочку, — умудренно, добродушно усмехнулся Сева, жалея и немножко презирая Веру. — Лично я готов бежать отсюда без оглядки при первой же возможности. Тебе пока еще кажется, что ты на каникулы в деревню приехала, отсюда и восторги. Погоди, придет голая, грязная осень. За ней потянется зима, морозная, свирепая, долгая. Ты взвоешь от тоски в этом медвежьем углу, каждая неделя покажется тебе длиною в год.

— Да, восприятие времени очень растяжимо, — неожиданно поддержал Авдотьева неузнаваемый дед Веденей, но с непривычки умно изъясняться, по-видимому, сбился и закончил путаницей: — Нами создано время психологическое. Центр был собран, скреплен бессчетными тысячелетиями, ныне сформирован и утвержден временем хронологическим.

На сей раз даже рассеянная Настасья Гавриловна, не донеся чашку до самоварного краника, ошеломленно замерла.

— Окстись, старый! В своем ли ты уме? Что за околесицу несешь?

Дед будто и не собирался разъяснять бредовое бормотанье. За столом возникло молчание, неловкое и напряженное. Небо почти совсем почернело, игольчатые звезды засверкали веселей. Полнотелая луна, желтоватая и масленая, как оладья, самодовольно всходила над теменью сада. Искорки звездопада стремглав мелькали по небу, не оставляя следа. И вдруг серебристо-сиреневая вспышка, словно сполох гигантской невидимой молнии, осветила весь надземный свод от края и до края, затмив луну и звезды.

Женщины ахнули, Сева от неожиданности зажмурился, а когда глянул — не поверил своим глазам: сидевший наискосок от него дед Веденей, будто неживой, застыл в позе египетской статуи, залитый с ног до головы зловещим серебром. Взгляд его застекленел, четкие графические тени удлинили и заострили черты лица, абрис бороды и волос стал плоским, как на фресках фараоновых гробниц.

Тут начался переполох. Вера вскочила, вскрикнула, исчезла, вновь очутилась возле застывшего старика, в накинутом докторском халате, со стетоскопом, который она, склонясь, приставляла к груди деда Веденея. Сева помчался в дом за сердечными каплями. Настасья Гавриловна, бедственно причитая, кипятила в кухне шприц.

С аптечным пузырьком, зажатым в кулаке, Авдотьев вернулся на террасу. Небо погасло, приняло обычный полночный вид. Взошедшая в зенит луна уже не желтела, а пронзительно серебрилась, и от земли восходил нежный, прозрачный туман, пропитанный лунным светом.

Дед Веденей как ни в чем не бывало отвешивал Вере прощальные поклоны. Он успел спуститься со ступенек на дощатую дорожку. Хлопнула калитка, голова старика тенью проплыла над невысоким забором. Удаляясь, он напевал приятным опереточным баском:

— Слышу голос пещеры, слышу гул ее в бурю… Ночь светла и бурлива… Это ночь озаренья…

Стих его голос, и все смолкло. Тишина сомкнулась до странности непроницаемая. В селе не раздавалось ни звука — не лаяли собаки, не пиликали далекие гармошки, не шелестела листва. И даже комары не звенели во влажном, до духоты теплом воздухе августовской ночи.

Тут что-то случилось с Верочкой Седмициной. Трепеща, словно ища защиты, она метнулась к Авдотьеву, схватила его за руки, зашептала воспаленно, точно в бреду:

— Всеволод! Это страшно! Я слушала его сердце. Оно гудит металлом, как колокол. И весь он ледяной, словно из стали. А вспышка! Что это, Всеволод?

— Ты… Ты с ума-то не сходи. Фантастики, что ли, начиталась? Вспышка! Зарница обыкновенная, — успокаивал ее Сева. — Где-то гроза бушует… Вон как душно!