Валентин Юрьев - Отбросы Страница 4

Бывший мощнейший союз развалился ровно на столько отдельных государств, сколько республик в нём раньше состояло. И даже больше.

Сначала промелькнули несколько лет очень бурной активной политической жизни с митингами, постоянными спорами до драки, орущей толпой и бессмыслицей, плюющей из радио, телевизора и газет, с трибун на площадях, в подворотнях, на рынке и в кабаках.

Потоки разоблачающей информации пугали всякими ужасами, мы дрались с врагами и даже ссорились с друзьями за новые идеалы, страна смогла добиться демократии, но вдруг… всё стихло и наступила пустота. И тишина.

Никто никому стал не нужен. Предприятия, крупные заводы разорялись и останавливались. Профессия, которой я гордился, стала неприличным признаком не желающей сдаваться интеллигенции, а сама интеллигенция в какой уж по счету раз стала пугалом для детей, а само это слово — надписью на заборе, в которую можно тыкать пальцем и даже плюнуть. Можно было работать, можно просто спать, никого это уже не трогало.

А дальше пошел настоящий бандитский передел, который моментально разделил всех, когда-то равных людей, на нищих, которые не умели воровать, и хозяев. В эту категорию попали откровенные жулики и члены всех правительственных структур, сумевшие в жесткой политической драке завоевать тёплые местечки и соединиться с ворами в борьбе за обдирание своего же избирателя.

Короче, разочарование от своей собственной страны было ужасным, порою откровенно не хотелось жить.

А вторым потрясением стал развод с той женщиной, которую я боготворил много лет, жалкие шатанья в попытке сломать стены тюрьмы одиночества и полное разочарование во всех женщинах сразу.

Несколько лет я метался в попытках найти работу, найти вторую половину и в конечном итоге, найти смысл остатка жизни. Ни к чему хорошему это не привело. Два раза чуть не погиб по глупости, но случайно остался жить, неизвестно, зачем.

Хорошо хоть, к этому времени мои дети выросли, даже успели выучиться и найти себе партнеров, как теперь стали говорить. Они уехали далеко, в разные города, обзавелись там семьями, своими детьми и я им стал нужен весьма потенциально.

Я начал опускаться. На работе, где зарплата почти равнялась пенсии я читал книги или играл на компьютере. Работы, как таковой, не стало. Перестал заниматься спортом. Позволил себе грамм тридцать в день. И так незаметно, и так каждый день. И очень скоро начал не только не уважать, но и не любить себя. Мог неделями не бриться, месяцами не стричься, а про костюм и говорить нечего.

Так! Стоп! Что-то тут посвистывает. Или кажется? Пятно какое-то, как будто вода капала. Без очков и не вижу толком.

— Первый, передай дежурному проверить заслонку Эф-Ка-тридцать семь.

— Передаю дежурному.

Вот и умница.

Как это всё-таки удобно, не надо доставать коробочку с мобильником или рацией, связь никогда не останавливается и тысячерукая телефонистка всегда при мне.

А может показалось?

Всё может быть. Только я очень боюсь всяких там необычных звуков, запахов и пятен всех цветов, зная по опыту, как это может неожиданно быстро перейти в трагическую кантату о человеческой неосмотрительности, пусть уж лучше лишний раз назовут меня занудой, всё равно называют.

Мало кто знает, что 23 февраля 1997 года в великий праздник для шести мужчин, дежуривших на околоземной орбите на станции "Мир", неожиданно начался пожар. Они как раз хотели отметить событие специально сохранёнными для этого деликатесами, но загорелась кислородная шашка, из которой в те годы получали кислород для дыхания. Трое русских, два американца и один немец, кинулись спасать свою жизнь.

Дым выползал так стремительно, что не было возможности перебраться на корабли, пристыкованные к шлюзам, в проходах уже нечем было дышать.

Толщина алюминиевого корпуса станции всего полтора миллиметра, такая же, как у моих любимых походных котелков. Корпус мог прогореть насквозь в считанные минуты, потому что в пламени, плавилось даже железо, не говоря уж о кабелях и алюминии. А это — мгновенная смерть!

Из-за едкого ядовитого дыма ребята догадались применить спецпротивогазы с запасом кислорода на 2 часа, это их и спасло, они чудом сумели огнетушителями остановить пламя.

Радиосвязь во время пожара шла в открытую через американскую службу слежения, пока станция не доплыла до зоны видимости с русской наземкой. Родина не слышала своих погибающих сыновей. А мы их слышали. И переживали. Только помочь ничем не могли. Даже откликнуться не имели права!

Ни в какой прессе сообщений потом не было, даже женам не разрешили поговорить с экипажем, пока пожар не был потушен, а дым рассеялся только через сутки.

Потому что это — Космос! С очень большой буквы.

Ладно, летим дальше.

Я вылезаю из своего туннеля в Главное Кольцо и начинаю утренний обход станции. Это несколько километров коридоров, залов, камер и тысячи дверей.

Душу дьяволу

— Здравствуйте.

— Проходите. Садитесь.

Я бывал в таких кабинетах и раньше и, наверно, испугался бы, если бы было что терять. Раньше — было, что! Сейчас же мне стало даже любопытно. Во- первых, и ежу стало понятно, что встреча подстроена. Во-вторых, я как за соломинку готов был уцепиться за любую возможность резко изменить свою жизнь в любую сторону, лишь бы выйти из состояния живого трупа.

На стене висел портрет Дзержинского, чугунная копия которого давно уже была низвергнута с болтов постамента на Лубянке. А здесь всё поражало сохранением старого духа. Я бы даже сказал, показным.

Массивный деревянный стол округлой формы с сукном на поверхности, паркет, от которого пахло восковой мастикой, как когда-то в театре, такие же массивные стулья, тёмные шторы, никаких компьютеров, калькуляторов и оргнайзеров, ничего современного, даже лампа старого образца из черной пластмассы с кнопкой для включения. Никакого неона, авторучка, правда, была настоящая, не гусиное перо, но и не шариковая, а солидная, чернильная, на специальной подставочке рядом с мраморной пепельницей. Сейф, книжный шкаф. Всё!

Орудий пыток не было.

Хозяин стоял, словно только меня и поджидал, мы пожали руки и сели. Взгляд был умным, голос спокойным, тон доверительным. Единственно, что смущало — легкое косоглазие, в результате которого я никак не мог поймать его взгляд и посмотреть ему в глаза прямо.

Окна, как я прикинул после блуждания по коридорам, должны были выходить на речку, в лесопарковую зону, улиц рядом не было и в комнате стояла густая тишина, в которой вязли все посторонние звуки. Только тихо и мерно тикали большие напольные часы, маятник которых двигался солидно и неторопливо.