Клиффорд Саймак - Последний джентльмен (пер. О.Нартовой и И.Петрушкина) Страница 4

Снова то же самое, но на этот раз Харрингтон готов был смириться с нереальностью и принять ее. Он раскрыл дверцу и сел на сиденье. Порывшись в кармане, нашел ключ и нащупал в темноте замок зажигания.

Что-то с трудом пробивалось сквозь туман в его мозгу. Он чувствовал эту борьбу и знал, кто борется. Боролся Холлис Харрингтон, последний джентльмен. И в это мгновение он не был ни последним джентльменом, ни человеком, сидевшим в старой машине, он был юношей и человеком из прошлого, жалким и дрожащим. Он сидел в отдельном кабинете, в самом дальнем и темном углу какого-то неизвестного ему помещения, полного шума и незнакомых запахов, а в другом углу, еще более темном, чем его угол, сидел кто-то другой, и этот другой говорил.

Он пытался рассмотреть лицо говорившего, но было либо слишком темно, либо у того вообще не было лица. И все время этот безлицый незнакомец говорил. На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это нехорошо, но язык его распух, а горло пересохло.

Он не мог вымолвить ни слова, но чувствовал в себе ужасную, кричащую необходимость изложить на бумаге убеждение и веру, которые кричали и требовали выражения. И он ясно услышал, как незнакомец сказал:

— Я хочу заключить с вами соглашение.

И это было все. Больше он ничего не помнил.

Так оно и стояло — древнее, пугающее — единственное воспоминание о какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без всякой связи с ним.

Неожиданно похолодало, и он вздрогнул от этого холода. Включил мотор, отъехал с обочины и медленно двинулся по улице. Он ехал уже с полчаса и все дрожал. Чашка кофе согреет, — подумал он и остановился против открытого всю ночь ресторанчика. И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в одной-двух милях от дома

Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к стойке и слушавшей радио.

Он вскарабкался на сиденье.

— Кофе, пожалуйста.

Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и рядом журналов, выложенных вдоль стены.

Блондинка поставила перед ним чашку.

— Еще что-нибудь? — спросила она, но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного из самых популярных журналов.

— Больше ничего? — повторила вопрос блондинка.

— Это все, что я хотел, — ответил Харрингтон. Он не смотрел на нее, он все еще не сводил глаз с журнала.

Заголовок на обложке кричал:

ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРРИНГТОНА!

Он осторожно соскользнул с сиденья и подкрался к журналу. Быстро протянул руку и схватил его, прежде чем тот смог увернуться, у него было чувство, что журнал, как и все остальное, окажется нереальным. Вернувшись к стойке, он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там. Он не изменился, не исчез. Харрингтон потер пальцами печатные слова: они были совершенно реальны. Он быстро перелистал журнал, нашел статью. Со страницы на него смотрело его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем отличное. И заголовок между двумя фотографиями звучал вопросительно:

КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРРИНГТОН?

Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его ветхость, и ниже тот же дом, но идеализированный, сверкающий белой краской и окруженный аккуратным садом. Он не побеспокоился прочесть надпись между этими рисунками, он знал, что там написано.

А вот и сама статья:

"Действительно ли Холлис Харрингтон больше чем человек? Действительно ли он таков, каким считает себя? Он — человек, созданный собственным воображением, живущий в призрачном мире счастливой жизни и хороших манер? Или это не более чем тщательно отработанная поза, проявление исключительного умения приукрашивать действительность и самореклама? Или, быть может, чтобы писать так, как пишет он, чтобы создавать ту изысканную, глубокомысленную, многозначительную прозу, которую он писал свыше тридцати лет, требовалось придумать свой мир и поверить, что он живет в нем…

Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял голову. Это была рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Она готова была заплакать.

— Мистер Харрингтон, — попросила она. — Пожалуйста, мистер Харрингтон, пожалуйста, не читайте это, сэр.

— Но, мисс…

— Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен был его спрятать. Но он ответил, что вы бываете здесь только по субботам.

— Я бывал здесь раньше?

— Почти каждую субботу, — удивленно ответила она. — Каждую субботу в течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите кусок пирога

— Да, конечно, — сказал он.

Но на самом деле у него не было никакого представления об этом месте, если только… Боже милостивый, подумал он, если только он не считал все время, что это какое-то другое место. Какой-то прекрасный, выложенный золотыми плитками ресторан высшего класса. Но ведь невозможно притворяться так долго, — сказал он себе. — Некоторое время, может быть, но не на тридцать же лет. Никто не может этого, во всяком случае без посторонней помощи.

— Я забыл, — сказал он хозяйке. — Я что-то расстроен сегодня. Не найдется ли у вас куска пирога с вишнями?

— Конечно, найдется!

Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила его на тарелку. Поставила тарелку перед ним и рядом положила вилку.

— Простите, мистер Харрингтон, — сказал она, — простите, что я не спрятала этот журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что говорят и пишут. Все мы так гордимся вами. — Она перегнулась через стойку. — Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них.

— Не могу в это поверить, — ответил Холлис Харрингтон.

И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы выдумывать. Он был полон недоумения, и больше ни на что уже не оставалось места.

— Я хочу заключить с вами соглашение, — говорил ему незнакомец в углу много лет назад.

Но какое соглашение? Никаких воспоминаний и никаких догадок. Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден — не деньгами и славой, разумеется, но другим. Большим белым домом, стоящим на холме в живописной местности, старым слугой, как из книжки с картинками. Старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости и горести от могильной плиты.

Но теперь работа завершена, и плата прервалась, кончились фантазии.

Плата прекратилась, и иллюзии, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной блеск слетели с его глаз. Больше он не мог видеть вместо старой разбитой машины гладкий сверкающий автомобиль. Теперь он мог правильно прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез из его мозга — но он был так крепко в нем отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому, адрес которого был взят из его воображения. Он понял, что видел весь мир покрытым глянцем, как на картинках в книгах.