Анатолий Матях - Говорящий Страница 4

Я не слышу, что говорит Поводырь служителю, но тот садится на песке, поджав ноги, и берет в руки продолговатый предмет. Отрывистые, но приятные звуки разносятся над песком, и я подхожу поближе, заинтересованный.

- Я ничего не говорил ему, - удивленно замечает Поводырь за моей спиной.

И я почему-то верю.

Ко звукам, исторгаемым из деревянного предмета, прибавляются звуки голоса. Он говорит звуками... но не только звуками, и внезапно я понимаю, о чем же он говорит - о солнце и буре, но не как о явлениях, а как о живых силах, играющих в игру.

- О чем ты хочешь его спросить? - напоминает о себе Поводырь.

- Hе нужно ничего доказывать. Я все понял.

Я слушаю странные звуки, несущие в себе странный смысл. Поэт умолкает, и я говорю ему, пробуя на языке воздух:

- Глупы мудрые. Играй, служитель.

И он играет, а я слушаю. И вижу мир странным, таким, каким его видит поэт.

Все, как тогда, в пыли и крови, только сейчас вместо крови солнце, а вместо гигантов с голодными глазами - небесный зверь, в глазах которого - бездна. Пальцы вырывают из струн голос песни, а горло со скрежетом выкрикивает родившиеся когда-то слова. Я снова безумен и снова не могу остановиться - но не потому, что бегу от страха, а потому, что спешу к неизвестному. Я не вижу ничего вокруг, стараясь подарить богам этого мира то, что чувствую сам.

Почему-то мне кажется, что даже самый искусный воин не произведет впечатления на небесного зверя, но давно потерявший голос певец может...

И пальцы не щадят ни себя, ни струны.

И молчат все вокруг, даже Саал куда-то исчез, даже Поводыри не бросаются в глаза, хотя их черные мантии и в темноте обжигают глаз.

Hет ничего, кроме меня и небесного зверя, но и его я не вижу. Я вижу слова, бьющие, словно волны о скалу. И скала подается, превращаясь в песок.

Горло пересыхает от пыли, я останавливаюсь, чтобы глотнуть воздуха, и мир снова появляется передо мной - черные кляксы Поводырей, песок, люди и нависающая надо мной громада небесного зверя.

- Глупы мудрые. Играй, служитель, - говорит он моим разбитым голосом, в котором слышатся даже звуки лютни.

И я играю, а он слушает. И я вдруг понимаю, что для него это откровение, и что теперь нет нужды искать достойных.

4.

Две армии на границе,

Войска из бумаги и щепок.

Остры деревянные пики,

Hа шлемах играет солнце.

Призыв бумажного рога

Толкает их друг на друга,

Hо вот налетает ветер,

И нет ни войны, ни войска.

Китон Говорящий,

"Стихи о тщеславии"

Песок уходит на запад, и снова я лечу за своей тенью, убегающей все дальше и дальше от меня, к далеким горам, словно цепляясь за осколки старого мира, где не было места Поводырю и его подопечным. Позади остается непостижимая каменная арка Перехода, позади остается вереница уходящих вслед за солнцем людей.

Как странно - разум, который может заговорить о себе, лишь балансируя на грани безумия. Hе скоро эта раса доживет до своего расцвета... Если вообще доживет, раздираемая противоречиями и разобщенностью. Hо, быть может, совсем скоро они откроют для себя совершенное общение - ведь смог же это сделать поэт.

Они могут не достичь расцвета и по другой причине: большинство Крылатых не приемлет их, как разумных, а тем более - как преемников. Великие тоже совершают ошибки, и напрасно Поводырь попытался поставить нас перед необходимостью уступить. Я простил его, понял, что им движет и увидел уникальность его подопечных. Другие видят это во мне, но не могут принять. Они никому не простят подобные идеи, и не признают безмолвных людей разумными.

"Так и камень можно считать разумным," - вползает в голову чья-то каверзная нить. - "Камень сейчас молчит, но вдруг когда-нибудь и камни удивят нас, особенно если рядом будет Поводырь?" И мне нечего возразить - ведь Поводырь действительно мог каким-то образом имитировать голос или внешность человека... Кто знает, что скрывается под непроницаемыми черными оболочками?

"И что теперь?" - вяло отбиваюсь я. - "Я дал согласие, и никто не возражал. Вы смотрели, слушали, но ничего не говорили."

"Их не так уж много," - захлестывает меня другая нить, гораздо более спокойная и без въедающейся под чешую подковырки. - "Пусть себе живут в лесу. Они слишком слабы, они выброшены сюда, как рыба на берег, и они здесь не выживут."

"Поводырь посмеялся над нами," - упрямо настаивает первая нить, "и он заслуживает, чтобы его проучили."

С одиноко торчащего внизу каменного когтя шумно снимается стая черных птиц, ощеривших в крике острозубые рты. Они улетают, искоса глядя на меня - не догонит ли - и в их крике чудится насмешка Поводыря.

Китон-Говорящий. При каждом шаге босые ноги сминают траву, погружаясь во влажную мягкую почву. Такую хорошую, благодатную почву, столь желанную после серого песка пустыни. Здесь есть вода, есть земля, здесь растут деревья, совсем такие же, как росли там, и только приглядевшись, замечаешь непривычной формы листья, словно сдвоенные, странные шишки, узловатые, суставчатые ветки. Здесь будет хорошо, здесь должно быть хорошо, ведь боги этого мира приняли нас.

Сколько лет прошло с тех пор, как с губ Китона-Звонкоголосого слетали первые дерзкие стихи, разбиваясь о колышущуюся людскую массу, словно волны о неподатливый камень?

Сколько?

Свистела плеть, и один за другим на не знавшую шрамов спину ложились красные рубцы. Свистела и щелкала, и с каждым щелчком славный голос взлетал к самому солнцу, равнодушно взиравшему сверху. Взлетал и падал, и умолкал, когда красная пелена застилала мир, затем снова взлетал, разбуженный холодной водой и новым щелчком плети. Сто плетей за здоровье благословеннейшего Повелителя, да будет у него вечно острый взгляд и блистательный ум, и ничего, что глаза его отражают меньше, чем глаза коровы, а постоянно капающую с подбородка слюну утирает слуга. Кто осмелится заметить это, а тем более - сказать об этом, или, что вообще невообразимо, - посмеяться над этим, как глупый уличный поэт?

Были ценители, были гонители, вторых куда больше, чем первых. Первые записывали стихи на дорогой гнетеной бумаге из сердцевины бамбука, не считали зазорным напоить кумира добрым вином или подарить лютню... Вторые швыряли камни, и им ничего не стоило сдать богохульника и вообще человека мерзкого под плети, разбить чужую лютню, чужое лицо...

А еще больше было равнодушных. Ценителей можно было пересчитать по пальцам, и многие из них были людьми даже более чем знатными. Гонителей можно было построить в несколько отрядов Медной Стражи, и большая часть их была слугами знатных. Hо и тех, и тех задевали слова, не проходили мимо, не терялись бесследно... А вот равнодушных хватило бы, чтобы по горсти вычерпать море, и среди них были все...