Многократор - Художник Её Высочества Страница 42

— Фюнфлиниен систем! Пятилинейный нотоносец — это вовсе не то же самое, что авианосец шестого американского флота. Полуэктушка, не дрыхни, брательник, окажи мне счастье, а?

Степан пил, чувствуя уколы совести. Но тут же караулившая душевная муть гасила совестливые мысли.

— Иван, пошли уже. Ты пьян.

— Меня чтобы свалить, знаешь, сколько надо алезарину вылакать? Не думай об дне варенья. Ништяк полнючий!

Вильчевский ультимативно потребовал от гарсона по сто пятьдесят.

— Ты что, обалдел такими дозами?!

— Молчи! Первый бокал пьётся за здоровье, второй — ради удовольствия, третий — ради наглости, четвертый — ради безумия. Пить будем всего два бокала ради удовольствия. Но по сто пятьдесят.

— Если бы был какой по счету против дриснявого настроения, я бы выпил.

— Так он есть! Под номером пять, — приобнимая друга. У Степана в плече хрустнуло.

— Заврался. Ты ж его не упоминал.

Он в сноске, разумеется. Но если по сто пятьдесят, да сорокаградусного, да до пятого, они лягут, сомневается Степан. Так третья и четвертая пропускаются, в чём прямой смысл, ибо на дне градус крепче. Эй, гарсон, будь лапой, плесни вон того сразу по сто пятьдесят. Не мелочись! Бармен почесал в затылке, нет у них таких рюмок под крепкие напитки. Вильчевский показал на бокалы для коктейлей, лей, давай, виночерпий!

— А я ведь другую версию вспомнил. Первая чаша принадлежит дружбе, вторая — веселью, третья — наслаждению, а четвертая, действительно, — безумию.

— Здорово! Мы тогда твою версию третьей саданем, раз за наслаждение.

— Но четвертую все-таки не выпьем? — смеётся Степан.

Заговор! Что они сговорились, что ли, заканчивать на четвертой?

— Эх, Ваня, никогда ты не слушался классиков. А классики, между прочим, говорят: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа.»

— Кто это сказал?

— Вальтер Скотт.

— Вот именно. Пьянство, корефан, несовместимо с молоком. Эка, величие духа! Я итак великодушный, хоть и выпить не дурак. Одно другому не мешает.

— Великан ты душный.

— Зато твой классик — Скот! Хоть и Вальтер. Эй, любезный, плескай по двести пломбиру. Запломбируем дырки.

— Хватит, давай до дому. Мне неудобно будет перед Томой.

На что Вильчевский, навалившись на него горой, душевно отвечал:

— Если я решу утопиться, не ищите меня внизу по течению, — поклевал пальцем в степанову грудь. — Ищите меня выше. Я — сибиряк!

Грохнул ладонью по стойке так, что подбежал бармен и полюбопытствовал: в порядке ли у них? Иван показал большой палец, во! лучше всех. И насупив чело, молвил:

— Скажи, любезнейший, честно: похож я на сибиряка? Видна во мне удаль молодецкая?

Бармен пришипился, поправил бабочку и ответил:

— Полагаю, Карфаген должен быть разрушен. Я имею в виду: пить до победы.

Вильчевский привстал с барного пуфика:

— Не понял мысль! — грозно.

Степан махнул рукой бармену: не обращай внимания, рассчитался и решительно потянул друга к выходу. В спину им ударила возвышенно-экстатическая радость агонизирующего музыканта.

— Ах, Полуэктушка, полный ты каданс! Ганшлюс и целотонная гамма. Если б не худрук, кандидат орально-мандальных наук, ни за что не ушел из ансамбля. Жертва пьяного зачатья! Ты меня уважаешь, саксофон?!

— Что он там выражался… про Калифорнию?

— Про Карфаген он выражался. Ты что, не знал? Один сенатор к римлянам всегда, когда трёп в сенате заканчивал, в смысле: любое дело надо доводить до конца. Известная фишка.

— Всё равно я ему бланш бы навесил. К чему бармену знание истории? Это извращение.

Добрались до стоянки такси. Вильчевский сурово потребовал в девятнадцать ноль ноль быть на дне рождения. Если друган не приедет, тогда бланш достанется не бармену, а ему. Понятно ли сказано? Да по дороге ещё роз Томе подкупит, гости разойдутся (хитрое подмиргивание),

«Сырую Дашу», естественно, замастырят.

Такси нырнуло в уличную мешанину, а Степан двинулся в мастерскую. Но через сотню метров плюхнулся на бордюру. «Что же я хочу? Полдольки лимона я хочу.» Взгляд остановился на магазине за дорогой. Встал и двинулся к нему. Друг его спас, и уехал. А вакуум остался. Но на то он и вакуум: жадное ничто со свойствами пылесоса. Зазеваешься — будет снова доверху, пустого места не останется.

Значит надо купить красивое яблоко.

За кассой сидела печальная девушка, отбивала чеки, но смотрела в себя, делая работу автоматически. Плохо было птице в её стеклянной клетке с клацающим на всех кассовым аппаратом. Не одного его, значит, подташнивает. Выбрал яблоко с этикеточкой, показывающей, что яблоко уродилось под страстным испанским солнцем, заплатил и положил фрукт перед кассиршей.

— Вам.

И сразу ушел. А в спину ему смотрела девушка, не было больше печали в её глазах. Только удивление и благодарность.

Двинулся к университету.

«И сгущёнка не потекла и селезёнка увеличилась. Желчи полные сапоги, хлюпает. Поражение в башке, в воде холера. Бросай казниться! Нельзя играть у колодочки смычка, спёрто. Зачем? Отступи на простор, выдай звучание полных струн, открытых бирюзе небес. Если в доме жара, не открывай двери, а убей дракона раздражения, и тело твоё останется холодным. Самый главный библейский грех — уныние. Ну, бездарно, ну, жалко всех, шедевра жалко. Но тебе-то что, по большому счету? Грех предаваться унынию, когда вокруг столько других приятных грехов. Испереживался он! Эгоисты всего мира не соединяйтесь! Мы не придём к победе коммунистического труда. Займись своими делами, ну их всех! Да же? Нет, не ну их, не ну их. Чухня на душе поэтому.»

По небу приползла одинокая тучка, всплакнула чуть.

«Может закурить раз в жизни?»

— Эй друг, угости сигареткой.

Сигарета кончилась и туча исчезла.

— Фу, каловый завал! Что хорошего?

Отшвырнул окурок. В сыроватой траве случился микроскопический атомный взрыв. Дымок вздернулся грибком и лопнул. Во рту гадко от никотина.

— Чини настроение, блиномать! Начнешь гладью, кончишь гадью! А потому что всё бездарно! Эй! — студенточкам, идущим навстречу. — Починяю настроение, примуса, поливные астероиды, подкармливаю голубятни и голодаю голубей.

Девушки перехихикнулись, обтекая художника с двух сторон. Подошел к фонтану. Фонтан трудился. Бронзовые кошачьи морды плевались водяными струями. Перед фонтаном упали воробьи и сцепились в драке. Прибежал мальчик, осклабился на зрелище зубами в металлической оплётке, дождался конца боя, облегчил нос, пошмыгал, перепроверяясь, и довольный собой подался дальше.

— Ты что пресней воска? — Я-то? Да нет, я просто павлин, обожающий ядовитую пищу. — Ты счастья своего не знаешь, понастроил тут, понимаешь, раскаленные башни ада, спасу нет, до чего рефлексируешь. Так глупо! Залей угольки и иди к Августу-Бобу Бензольному. Пиши картины, не устраивай нервности до колотья в груди. Прямо девочка-институтка, самоедка субтильная. — Спасибо за совет, а то я правда коза, кончившая жизнь под мостом. Намагнитился до не могу. — Иди размагничивайся. Или натри карбункулом за ушами. Очень пользительно, рассеивает меланхолию. Камень воинов. Ты же воин? — спросил себя с нежностью, всё более ласкающей и ядовитой. — Дадыромегеровна я. — Нет, ты не Дадыромегеровна. Ты Мегеродадыровна. Разница диаметрально противоположная. Давай-ка, подбери сопельки, бери пример с Парацельса, загони в рукоять шпаги мелких бесов. У тебя шпага-то имеется? Соберись, — и вперёд! Отвлекать тебя больше некому — в тюрьме сидят. И ты садись за работу. Без тебя большевики обойдутся. — Я потрясен силой вашего убеждения. Стыдно за себя. Обидиотился дальше некуда. Прямо томление святого Фомы. Довольно! Сейчас расслаблюсь и соберусь. Грустную курицу если сварить в супе, она вряд ли повеселеет. А я обязан! Буква четыре, видите ли, мне не нравится и мое настроение, потому что слишком часто меняется. Осознал. Раскаиваюсь. Сейчас, сейчас. Один момент!