Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные. Страница 43

Убогие деревни по сторонам казались неразличимыми от вчерашних, точно такие же мужики и бабы пятились в сугробы от наших саней, но страна вокруг была иная — литовская, или белая, Русь. Еще одна, в придачу к московской и польской — до сих пор я слышал о ней не больше, чем можно узнать из царского титула. К Полоцку картина стала меняться: устроенные на польский лад фольварки, шинок с расторопным хозяином-евреем у дороги, добротные дома. Зато — закрытые ставни и ненавидящие взгляды. Мой денщик Семка, шустрый конопатый парнишка, был послан для пополнения запасов и заодно пролил свет на поведение горожан, суеверным шепотом рассказав о случившемся нынешним летом столкновении царя со здешними униатскими монахами. Судя по всему, они не оказали посетившему обитель государю не только подобающих августейшей особе почестей, но и простого уважения, а какой-то взыскующий мученического венца фанатик прямо оскорбил вспыльчивого Петра. Свита бросилась защищать царское достоинство, монахи вступились за своего собрата, началась драка — святые отцы чуть было не доказали, что дух сильнее плоти, но воинская выучка взяла верх. Были убитые и раненые. В отличие от деревенских мужиков, полоцкие жители в большинстве держали сторону Римского престола, с ненавистью взирая на проклятых схизматиков. Вражда о том, под чьим благословением надлежит исповедовать любовь к ближнему, уже не первый век пылала нешуточная. Позже в местечке Дубно какой-то польский шляхтич позвал в гости двух семеновских офицеров и десяток солдат — накормил, напоил и спать уложил, а ночью всех зарезал во славу Божью. Как это было все знакомо! Я помнил отметину на дубовой двери старинного парижского дома, — по преданию, ее оставило копье, пригвоздившее одного из гугенотских вождей в ночь святого Бартоломео. А то, что рассказывали о подавлении мятежа камизаров, могло лишить аппетита самого закаленного воина. Везде одна общая причина — неутолимое честолюбие католических иерархов, под духовной властью которых и я, среди миллионов, числился. Московские люди после признания, что крещен в латинской вере, на мой религиозный индифферентизм смотрели скорее благосклонно. Здесь, на землях Речи Посполитой, не так просто было избежать определенности, с кем ты. Католический священник, у которого я имел неосторожность по-латыни спросить дорогу на постоялый двор, вместо земных путей долго пытался указать мне дорогу в рай, на которую следует ступить, отвергнув царскую службу, ибо еретики хуже турок и прочих язычников.

От Полоцка обоз повернул через польскую Лифляндию на Митаву, я же — в направлении Гродно, где, по последним сведениям, находился государь. Но, не проехав половины пути, в одном из местечек встретил остановившийся для отдыха лошадей царский поезд в сопровождении полуэскадрона кавалерии. Отдав краткий рапорт, присоединился к свите и дней через десять закончил свою тысячеверстную прогулку там же, где месяцем прежде начал — в Москве.

Зато дела мои продвинулись очень сильно. Будучи самым свежим вестником из России, я оказался призван государем в его карету (как и прочие, поставленную на полозья) и принужден отвечать на множество вопросов о московской жизни. Нашлось время и для подробнейшего доклада об оружейных изысканиях, но не в обыкновенном виде. Почти половину обратного пути проехав в обществе царя, все эти дни я вел увлекательнейшую беседу о самых интересных для меня вещах (иногда забывая в азарте, с кем имею дело, и бесцеремонным образом вступая в спор). Ручное оружие и пути его усовершенствования. Артиллерия и расчет траекторий снарядов. Пороховое дело и химия. Способы обработки железа и правильное распределение действий между работниками оружейной мастерской. Порой разговор перескакивал на родственные предметы: тактику, стратегию, историю войн, для аргументации широко брались примеры то из походов Цезаря, то из новейших европейских баталий. Через день после приезда я подтвердил теорию опытом, устроив показательные стрельбы и поражая мишени с невероятных дистанций, вплоть до восьмисот шагов. А к вящему посрамлению скептиков, порицавших «игрушечный» калибр, на глазах государя прострелил быка — как корабль сквозь оба борта. Незачем было рассказывать, что осенью я полдня упражнялся на скотобойне, изучая говяжью анатомию в поисках траектории, проходящей через сердце и не задевающей ни одну кость. Ничто не действует так сильно на зрителей, как хорошо подготовленный экспромт.

Хотя эти стрелковые фокусы производили впечатление на царя, он прекрасно понимал (вместе со мной), что новоманерные ружья не годятся для вооружения всей пехоты. Его указ о строении казенного оружейного завода обязывал делать обыкновенные и новоманерные фузеи в пропорции десять к одному по числу стволов. Не скажу, что мне понравилось такое решение, однако вынужден признать его мудрым и взвешенным. Средства, коими я распоряжался, со следующего года увеличивались во много раз. Росло и мое значение.

Не знаю, что послужило причиной: дорожные разговоры или невероятная стрельба, но эти дни ввели меня в очень узкий круг при государе. Людей, коих он знал, были многие тысячи, а вот полным его доверием и правом на собственное мнение, иной раз даже противоречащее царскому, пользовалось гораздо меньшее число. Такое положение не обязательно совпадало с высоким чином: им мог располагать простой кузнец или корабельный плотник, и не располагать — генерал. В основе лежало ПРИЗНАНИЕ МАСТЕРСТВА. Не было, разумеется, никаких списков или гильдейских знаков отличия для отмеченных высочайшим взором, но вся чиновная Москва воспринимала сей нюанс безошибочно. Отношение ко мне моментально изменилось. В самодержавном государстве доступ к монарху и возможность влиять на него — высшая форма власти, доступная подданному.

Мне показалось уместным умолчать в беседах с государем только о двух вещах. О фейерверках (иначе пришлось бы без конца заниматься этим баловством, в ущерб более важным делам) и о своем происхождении. Продолжая считаться венецианцем, я сохранял несравненно больше вольностей, чем любой русский, и заметно больше, чем обрусевшие иноземцы: примерно настолько наемный слуга отличается от холопа. Андрей Виниус, лет сорок назад принявший православие и московское подданство, а теперь ковылявший за царем, как побитый пес за наказавшим его хозяином, являл пример, чего не надо делать. «Свежего» голландца Петр остерегся бы трактовать подобным образом просто из опасения, что сбежит и остальных распугает. Правда, оставалось непонятно, что отвечать, если государь и меня попытается закрепостить, побуждая к крещению по восточному обряду.