Валерий Вотрин - Гермес Страница 43

Браганса рассмеялся.

Почему же, они по-своему правы. Просто они тупы, жестоки, коварны, двуличны, подлы и поэтому — легкая добыча для меня и тех, кто надо мной. Они хорошо организуются, прекрасные исполнители, легко наводят страх и абсолютно не приручаются. Это — цепные псы, Трисмегист. Сыны проклятия.

Мес начал понимать. Новыми глазами он взглянул на окружающих его. Он увидел все то же. Он увидел живую, дышащую, молчаливую, подвластную, серую, злобную, — он увидел толпу. — Гогна, — сказал он, и лица повернулись к нему.

— Гогна!

Они кивнули.

— Вы — Гогна!

Они знали это.

— Гогна!

— Да.

В комнатушке позади Омфала Арелла ждала его. Она была испугана, но не настолько, чтобы потерять рассудок. Он быстро подошел к ней и взял ее руки в свои.

— Послушай, Арелла. Тебе сейчас нужно идти. Все равно куда, потому что через несколько часов это место перестанет существовать… Ничего не говори. Просто делай. Здесь нечему гореть, наверняка они ничего не тронут. Но дух Омфала покинет его. Я — этот дух. Понимаешь? Вот тебе моя трость. Как ты видела, это не простая трость. Береги ее. Что еще? Ничего. Все. Иди.

Арелла подняла к нему свое лицо.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он пошатнулся.

— Иди, — сказал он. — Иди. И не говори больше ничего.

Она ушла.

В Омфале статуя Трисмегиста, внезапно разваливаясь, рухнула на головы присных Брагансы.

Видение Гогна ошарашило его, но не изумило. Где-то среди подводных каменьев потоков души его уже скрывалась подобная загадка, однако даже он не предполагал, насколько нелепы и дурны законы мира. Знал ли истину Ховен, строя ковы Адонису, и знали ли ее прочие, поддержавшие первого? Но, задаваясь этим мысленным вопросом, Мес и не подумал включать Сутеха в свою вопросительно-озадаченную фразу. Конечно, тот обо всем знал. Он и есть настоящий творец этого плана.

Внутри него стала подниматься свирепая волна, пестрящая образами насилия и мести, но он что есть сил подавил ее. Каков выход? Он не знал. Все, чего ты боялся, все, чего сторонился, но куда всетаки влез, совершилось, причем самым худшим образом. Получается, что я — и здесь на границе. На границе двух сил, враждебных и вступивших в открытую борьбу, битву молота и наковальни, а я получаюсь чем-то вроде податливого бруска, по которому лупят с одной стороны, а с другой мешают вырваться из этого сумасшедшего ада. Я уже не вопрошаю безмолвный космос, где же справедливость и простейшая благодарность. Ни к чему. Нет ничего. Только обнажившиеся, брызжущие кровью интересы, перекрученные в борьбе идей. А я, хоть и в центре, но и в стороне, — как тот несчастный козел, мясом которого воздавалось отпущение. И вновь злоба и гнев поднялись в нем.

Но он не давал им выхода. Недавно ты поддался пламени ненависти, и оно сожгло — тебя же самого! Всего лишился. Вотчина бога под пятой человека. Продолжаешь оставаться не Архонтом. И всеми забыт. Дьявольский план Сета предстал перед ним во всей красе. Единственное, чего он никак не мог понять,

— как этот исстрадавшийся, балансирующий на краю вселенской катастрофы, свихнувшийся мир еще не свалился в ту пропасть, которая ему уже уготована? В ту могилу, которая уже вырыта ему? Видно, мир — существо куда более живучее, чем многие представляли и представляют себе. И более фатальное. Даже не обнаруживая явно признаки надвигающегося конца, тем глубже сокрыл он эти симптомы в пучинах своего естества: в течении рек, в вышине гор, в полете птиц, в трепетании древесных верхушек.

Ему оставалось одно — найти Мир Адониса.

Однажды — а это было давно, — когда его еще не волновала столь конкретная цель, а интересовали скорее явления абстрактные, умозрительные, он решил узнать, что такое Бог. Не те Элохим, большую часть которых он мог наблюдать постоянно вкупе с их настроениями, характерами и внешностями, но тот метафизический Истинный Бог, Творец, демиургической волею коего многие объясняли рождение и строение мира. Ему не пришлось с кем-либо советоваться

— визионеры вроде Сведенборга и Данте еще не родились. Итак, он решил дотянуться до истины.

В легендах детства, когда, маленький, еще не способный ходить, но уже мыслящий, лежал он в своей гимном воспетой колыбели, а его мать пела ему эти древние песни, ему довелось услышать о существовании Великих Спящих. Эти Спящие, Сном своим длящие мир, все еще спят и, возможно, никогда не проснутся. Помню, это уже тогда удивило меня: как это, никогда не проснутся? Что, так и будут спать? Мой маленький ум никак не мог смириться с такой бессмыслицей. Но моя мудрая мать сказала мне: и твой отец, и твои дяди кровно заинтересованы в том, чтобы Великие Спящие никогда не проснулись. Потому что, когда они проснутся, и потянутся, и вдруг увидят этот удивительный, несовершенный мир, ими когда-то созданный, и увидят людей, созданных когда-то ими же, и увидят Вершину и власть ее, и многочисленных, жадных, темных Детей Нуна и власть их, и увидят других и их власть, гнев поднимется в них, и Великие Спящие уничтожат мир. А пока они спят, длится и жизнь этого мира. И, заключила мудрая мать моя, длится и наше им правление.

Но Мес вернулся к этим еретическим мыслям позднее, и так как к тому моменту он был уже много мудрее себя, младенца, так как постиг уже некоторые тайны, основами лежащие под загадками света, так как стал уже ходячим символом рунной мудрости, и многие пытались расшифровать эти руны, — ему все же что-то удалось. Он выдвинул свою, герметическую теорию.

Бог есть бесконечная духовная сфера, центр которой находится в любой точке вселенной, а окружность нигде. Эта сфера, где ничто не случается, ничто не проходит, ничто не гибнет, где все времена суть настоящие, отмечает не только те события, которые уже произошли в дольнем мире, но и события грядущие.

Позднее он пересмотрел эту свою дерзкую концепцию, склонившись более к фантомам своих детских лет, — к осознанному пониманию присутствия Спящих. Но и людское простонародное отношению к Богу ему очень нравилось («он добрый, хороший. И он один»). В целом же, не все так сложно. Но и не все так просто. Может, Спящих много. А может, и нет: есть только один Спящий, который никогда не просыпается. От его имени выступали многие. И он сейчас решил навестить самого известного из них.

Не всякому дано умение сдирать со Вселенной ее шкуру — чихая, он отдирает от горячих звезд-карликов пыльные лохмотья галактик, обнажая гнилую мездру бесцветных туманностей и тошнотворные язвы черных дыр, оголяя кровоточащие вздрагивающие сердца пульсаров и сытые желудки благоденствующих планет. Вселенную, этот залежавшийся труп, безжалостно кромсают, соскабливая с него слой за слоем, — вот и пульсары отправляются в ведро для отходов, с хрустом и хлюпом отходит еще один покров, и тут глазам трупораздирателя открывается великое множество мельчайших шариков, отдаленно напоминающих клетки этого гигантского тела. Каждый из них столь мал, что не занимает и одной миллионной доли вивисецируемого организма, и столь велик, что вмещает в себя все, что только можно себе представить. Они пульсируют, мигают, вздрагивают, светятся, разноцветные, немые, они говорят. Это — Вихрящиеся Миры, и у каждого есть или был обитатель. И если в нем есть нужда, его надо искать. Это не так трудно, как кажется сначала, но есть здесь свои нюансы. В первую очередь, откинем черные шарики, где не светится жизнь. Это — мертвые Миры, они скоро погибнут. Потом отбросим слабо светящиеся, мигающие, колотящиеся прерывисто, словно маленькие неуемные сердца, — они скоро умрут. Остаются миры разноцветные, горящие сильным, ровным пламенем. Это то, что нам нужно. О, не думайте, их совсем немного, и долго искать уже не придется.