Виктор Колупаев - Случится же с человеком такое!.. (сборник) Страница 44

— Да, да, я, вообще, звонил уже… Жена у меня…

А женщины переглянулись и ничего не сказали. Ребятишки уже хнычут, раскисли от жары. Духотища, пыль. Поймать еще одно такси, чтобы уехать в лес, безнадежная затея.

— Да и не повезет таксист. Очень ему нужно. «Скорая» на это есть, — объясняет Гордецов, но так, чтобы таксист не слышал.

Раз в год ведь собрались в лес.

Серегин повернулся и молча побежал за дом.

Перекурин стоял, и ему было стыдно. Да и остальным неловко. А тут еще ребятишки стонут.

— Не в лесу живем. Поехали, чего там, — сказал Гордецов. — Ей-богу, на «Скорой» ее быстрее увезут.

— Он тогда вызывал «Скорую помощь». Но она почему-то не приехала, — сказала Мира. — И такси ему не досталось. Какой-то мужчина ехал на своей машине. Так вот он и довез меня. Семью высадил, а нас посадил.

Перекурин закрыл лицо ладонью, потом медленно потер лоб. Минуты две они молчали. Вспоминал ведь Перекурин эту историю и раньше и не чувствовал за собой особой вины. Надо было, конечно, уступить такси. Надо было… Пусть хоть одну минуту мучилась она из-за него. Хоть мгновение. Ведь больно же ей было! Ему и не представить эту боль. А она еще сидит рядом с ним, разговаривает.

— Мира, простите. Все плохо, все… Я уйду.

Но он не ушел, а она сказала:

— Ирочка у меня родилась маленькая, худенькая. Я ей долго не решалась имя дать. Мне нравилось совсем другое. Красивое. А потом думаю: вдруг она вырастет некрасивой. Мучилась, мучилась, все «доченька» да «доченька», а потом назвала просто Ирой. Тоже ведь хорошее имя, правда?

— Правда, Мира, правда. — Перекурин боялся посмотреть в ее сторону.

— А у вас дочь такая большая, высокая, ноги полные.

У Перекурина полегчало на душе. Нет, не сердится она на него. Он даже осмелился взглянуть ей в лицо, в глаза. Ничего. Чуть поджала губы и опять улыбается. Да что же это делается! Безоружный он перед ней, безоружный. Хоть бы одно слово злое, насмешливое, чтобы самому внутренне озлиться, чтобы увидеть, что она не такая уж и добрая. Нет, именно такая она и есть. И гордая, и добрая.

И на Перекурина нахлынуло что-то новое. Какой-то приступ счастья. Вот он сидит рядом с ней. И увидел-то он ее случайно, не слышал, не разговаривал с ней, не знал, как ее звать. А ведь любил. И сейчас любит. Еще больше прежнего. Нет, не ошибся он ни в себе, ни в ней. Любит, но не будет говорить об этом.

— А вы с детьми часто гуляете. Я вижу. Хорошие у вас дети!

Вот уж об этом-то Перекурин мог говорить сколько угодно. И снова они проговорили чуть ли не с час.

— Вы же на обед опоздали! — испугался Перекурин. — Кончился ведь обед-то у вас!

— Кончился, я знаю, — сказала Мира. — Можно разок и без обеда обойтись. Ведь вы тоже не успели.

— Для меня это сущие пустяки.

— Я хотела вам сказать, только не обижайтесь, что мне не понравились ваши стихи, — она посмотрела на него изучающе, но он ничего не понял. Руганул только себя в душе. Зачем он только полез со своими стихами к ней? Ведь у нее муж поэт. Известный, признанный! И хотя Перекурину никогда не нравились его стихи, как-то внутренне он был с ним не согласен, все равно тягаться с Серегиным было непростительно глупо.

— Да, стихи, конечно, ерунда, — сказал Александр, стараясь казаться беспечным, словно это его мало интересовало. — Так себе. Белый стих.

— Я не про рифмы. В стихах я, наверное, тоже плохо разбираюсь. Особенно своего мужа. Смешно, правда?

Перекурин только пожал плечами.

— Я и ваши не берусь судить. Мне не понравилось то, как вы меня увидели. Что вы во мне увидели…

— И тут я что-то сделал не так?

— Вы писали стихи своей будущей жене, когда еще не были женаты?

— Нет, я никогда не писал стихов. Писем-то даже не писал.

— Почему?

— Да мы почти все время были вместе. Мы почти и не расставались.

— А мне Сергей писал стихи.

— Ну что же, может, вы и счастливее от этого.

— Только он мне писал не такие стихи. Они были нежные, чистые, хорошие.

— Значит, они вам нравились?

— Нравились, — сказала Мира. — Когда-то… нравились.

— А разве я обидел вас? Что-нибудь в них было грубое, нехорошее?

— Нет. Просто вы увидели во мне женщину. Только женщину. Вам ничего и не надо было видеть больше. А он видел во мне, наверное, и что-то другое. Чего, может быть, и нет.

— Господи! — сказал Перекурин. — Это так вы поняли мои стихи?!

— А разве это не так?

— Нет! Нет! Конечно, нет! Я же от вас… у вас ничего не прошу.

— Еще бы! — сказала Мира. И вот теперь-то он увидел ее другой. Не такой, как всегда. Но не злость была написана на ее лице. Нет. Какое-то отчаяние. — Ну почему вы видите в нас только женщин? Мы же люди. Ведь почти каждую неделю, чаще, все время слышишь: «Какие ножки! Какая грудь! Глазки! Бедра!». И каждый стремится сказать пошлость, притиснуть, если поблизости никого нет. Ведь не машины же мы, призванные удовлетворять ваши желания. Вот и вы. Ведь вы разглядели только то, что я вышла на балкон без платья.

Перекурин снова стиснул свое покрасневшее лицо в ладонях и нагнулся вперед, почти к самым коленям.

— Нет, нет, Мира, — только и смог сказать он.

— Вы любите свою жену? — вдруг спросила она.

— Нет, не люблю! — с вызовом сказал Александр. — Не люблю. Иначе бы я не пришел сюда.

— Интересно, почему мужья не любят своих жен? — Это был не вопрос, просто мысли вслух.

— Не знаю. Ничего не знаю. Я хочу только одного — уйти. Простите меня, Мира. Идите, Мира. Я больше никогда не буду причинять вам огорчения и неприятности.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, я хочу знать, что привлекло вас во мне.

— Привлекло? — рассмеялся Перекурин. — Нет, я…

Он хотел сказать: «Я люблю вас», но не сказал. Зачем? Кому нужна эта смешная его любовь? А может быть, она поняла его вполне правильно? Может, она поняла его лучше, чем он сам? Ведь и сегодня он сказал ей, что хочет расцеловать ее всю с ног до головы. Хочет, конечно, хочет! Но ведь не только ее тело любит он. Ведь в глазах у него всегда стояла ее ласковая, такая родная, необходимая ему улыбка. Сколько месяцев он разговаривал с ней в своих мыслях? Что это? Было в ней что-то от него самого. Родство душ?

Она смотрела на него пристально, но спокойно… Она уже поняла, что ничего он ей не объяснит, не расскажет. И от этого в ее душе поднялась досада. Хотелось услышать ей что-то такое, что еще никто не говорил, хотелось узнать его мысли, хотелось представить его чувства.