Николай Чадович - За веру, царя и социалистическое отечество Страница 45

Что же, мне к ней не привыкать.

Иван Семенович Барков

– Как тебе, батюшка, Москва показалась? – не без ехидства осведомился казак, сопровождавший его от самой Тверской заставы. – Нравится?

– Почему она должна мне нравиться? – Барков с независимым видом пожал плечами. – Разве это блудница, которая всем подряд кокетство строит. Москва – мученица. Ей скорбь к лицу. Судьба такая.

– Ты на что намекаешь? – посуровел казак.

– Ни на что я не намекаю. Просто одно древнее пророчество вспомнил. Ты хоть сам знаешь, откуда Москва пошла? Ну так послушай. Великий князь киевский и суздальский Юрий Владимирович, прозванный Долгоруким, это место первым присмотрел. Тихо тут в древности было. Леса, горы, река. Вот он и повадился сюда наезжать. Для охоты и пирушек. Чтобы, значит, подальше от бояр и великой княгини. Только край этот был хоть и дремучий, да не пустой. Населяли его инородцы – язычники, финнам и мордве сродственные. Народ все больше смиренный, уважительный. Потому и сгинул… На берегу Москвы-реки у них капище имелось. Осквернили его однажды княжеские отроки. Потом еще. На третий раз явился ихний волхв, справедливости просит. Уймись, мол, княже, дай спокойно жить, мало ли вокруг других чащоб да пустошей. Охотиться и пировать где угодно можно, а сие место для нас святое. Нрав у Юрия Владимировича был – не приведи господь! В точности прозвищу соответствовал. Спуску не ведал. Велел он из языческих кумиров костер сложить и дерзкого волхва на него возвести. Когда огонь бороду опалил, старый чародей и провещал свое пророчество. Дескать, стольный город, который здесь впоследствии обоснуется, столько раз гореть будет, сколько ковшей вина князь удосужится выпить. Юрий Владимирович, между нами говоря, весьма охоч был до бражничанья. А тут еще назло волхву постарался. Вот с тех пор Москва и горит чуть ли не каждые двадцать лет. И впредь гореть будет, пока потомки того самого финна вольной и справной жизнью не заживут, от Руси-матушки отпав.

– Да хоть бы она и вовсе прахом пошла! – молвил казак с озлоблением. – Вредоносный городишко! Сколько тут нашего брата замучено да растерзано. Сколько истинной веры поругано. Логово сатанинское! Не зря здесь иуда Никон и антихрист Петр на свет явились. Наши старики завсегда говорили: лучше с чертом знаться, чем с москалем!

– Я от стариков и другое слыхал: вольные казаки – подлые собаки. – Барков своего провожатого особо не боялся, но коня на всякий случай придержал.

– Ах ты гадина дворянская! Вот я тебе сейчас клинком язык укорочу! – Казак в самом деле схватился за рукоять сабли.

– Безоружного рубить вольготно, он сдачи не даст. – Барков отвел глаза, дабы не встречаться с бешеным взором казака. – Что потом атаману своему скажешь? Он ведь, поди, давно меня дожидается.

– Мне атаман постольку поскольку… Я токмо перед Доном ответ обязан держать. – Казак был хоть и вспыльчив, но отходчив.

– Ты мне вот что ответь. – По опыту Барков знал: лучший способ успокоить человека – это разговорить его. – Коли Москва вам не по нраву, зачем вы так рвались сюда? Всю землю русскую от Волги до Москвы мертвыми телами устлали.

– Мы сюда за справедливостью шли, чтобы законного царя Петра Федоровича на трон вернуть. Вот с божьим вспоможением и дошли.

– Заметно…

Барков покосился на черный от пожара Кремль, мимо которого они сейчас как раз проезжали, на Никольскую башню, зиявшую дыркой вырванных часов (и кому они только мешали?), на развалины Гостиного двора и на Красную площадь, прежде сплошь застроенную лавками и лавчонками, а ныне представлявшую собой одно большое, слегка присыпанное первым снегом пепелище, где одичавшие псы и раскормленные вороны искали себе поживу.

– Дальше-то как думаете действовать? – спросил Барков. – Пойдете на Санкт-Петербург али нет?

– То не твоего ума дело… – Казак нахмурился. – Но слух есть, что воевать больше не будем. Мира Петербург просит. Там царица-изменница под арест посажена. Новая власть утвердилась. Хоть и не казацкая, но к народным нуждам ревностная… Да ты про это сам, наверное, больше моего знаешь.

На пустынной улице встречь им показалось несколько верховых казаков – наверное, только что из кабака, а иначе откуда бы взяться таким красным мордам. Ведь не зима еще. Самый молодой из компании, ехавший чуть особняком, хищно свесился из седла.

– Эй, станичник! Куда эту шишару дворянскую везешь? Уступи нам на расправу. Душа горит.

– Прочь с дороги! – Провожатый погрозил встречным казакам плетью. – Не про вас сей человече. Он царя Петра Федоровича званый гость.

Слова эти не произвели на подвыпивших казаков должного впечатления, а, похоже, только раззадорили. Съехавшись вместе, они о чем-то горячо заспорили, все время оглядываясь на удаляющуюся парочку.

– С воинским послушанием у вас не очень-то… – сказал Барков, ощущая спиной неприятный холодок, словно за шиворот ему попала горсть снега.

– Послушание бабе прилично, а не казаку, – ответил провожатый. – У немчины Михельсона да горе-вояки Бибикова вон какие послушные рати были, да только где они ныне? Гниют в Яицких степях. А мы, неслухи сиволапые, знай себе по Москве гуляем.

– Атаману Заруцкому тоже по Москве доводилось гулять. Куда только потом, бедолага, подевался…

– Сравнил! То при ворах-самозванцах было, а ныне у нас законный царь Петр Федорович. Его, сказывают, уже и англицкий король признал.

– Это сомнительно… Хотя с Георга Третьего станется, он сумасброд известный.

– Вот и прибыли. – Казак плетью указал на дворец московского генерал-гебернатора Волконского, ныне превращенный в резиденцию мужицкого царя. – Заворачивай во двор. Только глазами своими завидущими по сторонам меньше рыскай. Как бы наши ребятушки от излишнего усердия их тебе не вырвали.

– Не могу в толк взять… Одет я вроде по-вашему. Чикмень казацкий, пояс турецкий, папаха баранья. Конь да сбруя – донские. Почему же всякая пьянь в меня пальцем тычет?

– Рожа у тебя, барин, дюже гладкая. Что бабий зад. Праздная рожа. У подневольного человека такой рожи быть не может. Ты в следующий раз ее дегтем слегка потяни…

Судя по выбитым стеклам в окнах и обильным следам копоти на фасаде, губернаторский дворец тоже подвергался разграблению, но сейчас он представлял собой как бы сборный пункт для добра, свозимого сюда со всей Москвы.

Бобровые и лисьи шубы, правда, слегка перепачканные кровью, грудами лежали прямо на снегу. Из столового фарфора и хрусталя можно было баррикады возводить. В кострах горела причудливая барочная мебель. Лошадей вместо попон покрывали драгоценными шелковыми гобеленами.