Многократор - Художник Её Высочества Страница 45

Пустота внутри непроницаемого шара часов. Слева стена металлическая, серебром заиндевевшая, справа стеклянная. Ещё напасть! Сзади догоняют стрелки часов, стремительней падающего самолета, тяжелей железнодорожных рельс. Негде спрятаться на циферблате, кроме цифры «семь». Но поздно! Догнали, перемешали всего, выдавили в темное нутро. Здесь тоже утомительно. Оси наматывают на себя. Ногти ног застряли в червячной передаче, вот-вот сорвутся с мяса от напряжения, и тело успело намотать на ось и резиново растянуть на километры. Шестерёнки размером с цирковую арену щиплются, сходясь зубьями. Да больно же! Отпустите, шестеренки!

— Щиплю его за нос, щиплю… Проснитесь больной, вам снотворное принесли.

— Заснул я, что ли?!

— Умотали сивку.

Вот вино, вот плоская коньячная бутылочка укладывающаяся в ладонь удобней пистолетной рукояти, вот бутерброд.

— В яблочко! Живот прилип к эмали ванны. Дай я тебя за это поцелую.

Он потянулся, Абигель отодвинулась.

— Кушай, кушай. Что будешь?

Степан изъявил желание сделать глоток коньяка. Ба-а-а-альшой такой хочет глоток. Миллиграммов так на сто пятьдесят пять миллионов. Соорудив такой глоток, уничтожил бутерброд и тут же почувствовал постороннюю дискомфортную ноту. Сквозь благовоние шампуни налетало зловоние. Скосился на пол, на изгаженные брюки и рубашку.

— Я их стирать не буду, в пень дырявый!

Абигель затолкала в целлофановый пакет одежду, завязала узлом горло и отфутболила этот кривой мяч к стене. Вот правильно, одобрил художник. У него еще брюки есть — праздничные. Оденет их и будет у него каждый день праздник.

Девушка встала у кресла, где лежал степанов ремень с телефоном, расстегнула пуговички на рубашке. Шёлк на груди полетел свободный, открыв ягодку соска. Рожок вспыхнул и выдал азартную трель.

— Его нет. Где он? Хорошо, объясняю. Нет в живых. Он плавает, душечка-подлизушечка, передо мной в ванне с формалином. У меня в руках нож. Сейчас я вскрою ему грудную клетку и выну сердце. Зачем? Спрошено по инерции. Через вопли обьяснять трудно. Я съем сердце. О вкусах не спорят. Кто я? Я прозектор, а это не мастерская. Какой Степан..? Здесь этих Степанов штабелями, на всех цинковых столах. Отключаю навсегда!

И дальше — короткую юбку, трусики. Забросала телефон, похоронила, только хвост ремня, змеиной шкуркой, выполз. К нему идет, в ноги встала, села в пену Афродита, ложится теперь поудобнее, отодвигая чем-то невозможно мягким его ступни.

— Абиге, можно я тебя поцелую?

— Нет. Вечером целуются, утром имя забывают.

— Чем девочка строже, тем она дороже. А щёчкой потереться?

Её пальцы под водой заскользили от ступни к колену, по бедру, дальше… Сердце вынули из груди и едят посреди прозекторской.

— Я буду любить тебя, когда захочу.

«Она будет любить когда захочет… Только кто кричал по телефону: «Мне страшно, спаси меня!»?»

— А почему ты мне звонила так расвстревожно?

Есть всё-таки предательство в природе!

— После университета я лежала в психоневрологическом.

Москвой овладел образцово-показательный летний вечер. Там, где положено упасть за горизонт солнцу, остался в четверть неба, золото с кровью, мазок небесного живописца. В зените, около вызревшей луны, перемигивались рыбьими белыми и кроличьими красными глазками заходящие на посадку самолеты. В противоположном от заката конце неба посуровело. Появились первые пушистые звезды. Художник и девушка стояли на балконе, молчали, глаза в город, оба голые.

«Где мне взять топаз? «Камень придворных» помогает снискать благосклонность вельмож и правителей. Знатный вельможа рядом. Вельможа Беневентского орешника, где черти собираются в Вальпургиеву ночь. А я — раб. Раб её, желающий благосклонности.»

— Да, я желаю твоей благосклонности!

Абигель повернулась. Степан ушел к ней за спину. Ушел, называется — убежал.

«Я трусливый рубин, бледнеющий рядом с кончиком отравленного кинжала.» Что ж в ней такого особенного-то? Взять бы, да бросить на спину парапета, высосать губы, вылизать ушные раковины, выдавить поцелуями глаза, проглотить соски, выпить из пупка Амриты спахтанной, да заставить молиться ногами верхним богам. Чтоб молилась и кричала: «О Бог мой, хватит! Я умру, если не остановишься! Только не останавливайся, пока не умру!»

— Хочу тебя.

Повернулась, легла ему на грудь, губами втянула кожу в рот нежно-нежно. Зубами прихватила.

«Не закричу же. И ведь знает.»

Отпустила. На груди наливались кровью следы зубов.

«Жемчуг — слезы обиженных ангелов. И я сейчас заплачу жемчугом.»

— А если я тебя изнасилую?

— Женщине раз в жизни хватит сил победить любого мужчину.

Не жмите пальцев. После быстрого рукопожатия отнимите тотчас руку, скользнув пальцами по ладони и кончикам пальцев. Магические движения, секреты храмовых блудниц — иеродул. Пусть и мужчина воспользуется тайной силой.

Её пальцы ответили, сплелись клубком. Другая рука взобралась на плечо. Шаг назад. Шаг вбок. Закружились. Замерли. Снова движение. Двойной пластический аккорд, звучащий в унисон.

Чего здесь только нет: то Афродиту видишь в пене шампуни, то отрыжку, стягивающую рот. Амрита божественная пьянее индейских грибов, пьянее страха. То быстро, то медленно. То резко, то, замирая. Танцы — репетиция плотской любви. Танцы людей, не умеющих танцевать, не знающих, что сейчас только они танцевали итальянскую павану. А сейчас двинулись по балкону двойным латиноамериканским шагом. Конечно, это пасадобль. Кругом одно только искусство, в любви рождающееся. Поэзия, музыка, танцы, быки на стенах Альтамиры. Искусство — сама жизнь.

Обнялись, покачиваясь. Степан зарылся лицом в металические волосы.

— Ты — убийца. Убиваешь всех. Погоди..! Она же хорошая девушка была, ласковая. Всех прикончишь? Аби-Аби… Делай, что хочешь. Я люблю, когда женщина делает всё, что хочет.

— А что ты любишь?

Степан засмеялся, удивляясь прихотливости дня, бесчисленной смене интонаций, копеечной игре мелочей.

— Тебя люблю. Ты победила. Эдакое торжество приятностей женского пола. Мужчина сгорает от страсти, женщина его за это потом нежно мажет сметаной. Лечит так.

Укус — печать духа на плоти. Отпустила кожу, сказала:

— Предупреждала. Я сама буду тебя любить. Если захочу. Так что ты любишь?

Однако неожиданно. Но не вразрез с логикой дня. Почему, собственно, нет? Что же он в самом деле-то любит на белом свете, кроме пения в ванне? Подумаешь, помывочная эвфония. Струя из крана хлещет, пена бормочет и сам заливаешься так, что любой шансонье, окажись рядом, упал бы в обморок от огорчения и выбил об край ванны передние зубы. Избирательней ведь требуют.