Вогт Ван - Блеск грядущего Страница 47

— Орло Хигенрот. — Брр!

В этот момент через стол протянулась рука и схватила его за запястье.

— Ты где? — твердо проговорил Йоделл. — Кажется, ты разочарован.

Орло с несчастным видом объяснил эту штуку с Орло Шикльгрубером. — Я чувствую себя пониженным в звании.

— Величайший из живших гений коммуникации. Он сходил с ума по девочке-подростку, на которой его женил Лильгин. Мы позднее обнаружили, что она заперла перед ним дверь спальни. Так что единственный раз, когда она легла для него, это накануне его смерти, когда она была напугана до безумия. И вот, мой юный друг… — Йоделл мрачно улыбнулся, — …как ты стал хранилищем секрета всепроникающей системы, о которой, по твоим словам, у тебя нет и воспоминаний относительно ее использования против Лильгина.

Таким образом, они вдруг вернулись к этому.

Орло сказал:

— Когда ты позвонил, я принял как само собой разумеющееся, что это ты транспортировал меня из моей спальни в этот кабинет.

— Не я, — натянуто произнес Йоделл.

Юноша и мужчина уставились друг на друга. Немного погодя, словно движимые одной и той же веревочкой, они поднялись на ноги.

— Но…но… — выпалил Орло.

Йоделл вытянул слегка трясущуюся руку.

— Дай мне этот комм, — хрипло сказал он.

Орло молча толкнул прибор через стол. Он наблюдал, как поглощенный своим занятием Третий нажал две кнопки, подождал, потом коснулся еще двух.

Появившееся на плате лицо принадлежало мужчине возраста Йоделла. Орло видел его за обедом в ту первую ночь — еще один пьянчуга.

Мегара!

Йоделл сказал:

— Вит, я здесь, в кабинете Орло Томаса. И мы только что пришли к потрясающему заключению. Это сделал ты.

Лицо на экране было из тех лиц взрослых младенцев, с маленькими усиками на верхней губе и с маленькими голубенькими глазками. Если не обращать внимания на челюсть, то это было лицо, способное — Орло не был бы удивлен — залиться слезами от пустячного замечания. Но очевидно, и младенцы могут стать жесткими после двухсот двадцати лет.

Это лицо тронула едва заметная улыбка. Потом глубокий, недетский голос сказал:

— Шансы вроде Орло подворачиваются лишь раз даже за долгую жизнь. Могу сказать тебе, было удовольствием достать наконец этого ублюдка.

Он оборвал себя.

— Но послушай, я бы предпочел покончить с этим. Мы должны помнить, что Лильгин тоже усиленно думает. И ему не придется произносить смертный приговор вслух; он может просто написать его своею собственной рукой. Мои предложения, чтобы я стал главой правительства. Подумай об этом, пока будете ждать, ладно?

Когда связь прервалась, Йоделл цинично прокомментировал:

— Я смотрю, тут куча желающих на замену. И будет еще больше с теми же самыми мыслями. Включая, возможно, даже меня. И… — с улыбкой — …тебя.

— Не я, — сказал Орло.

XXIII

Он мог воспринимать… сигналы.

Доверенный помощник мог произнести одно неверное слово — и он никогда не получит другого шанса заговорить. Политически правильное утверждение, высказанное с малейшим отклонением от правильной интонации — Лильгин слышал отклонение. Этот человек уже больше не допускался к нему.

И, разумеется, при должном — но быстром — развитии событий, и тот, и другой исчезали после первой изнурительной пытки для получения «полного признания».

Сигналы! В давние дни, когда он был подростком и еще были личные автомобили, самые неуловимые сигналы неисправности в машине настораживали того юного Мартина Лильгина. Его машина так часто бывала в гараже, начиная со дня, когда он ею обзавелся, что механики начинали стонать, как только видели его за рулем.

Ни молодому, ни зрелому Лильгину, ни его последовательным сторонникам (все вскоре были убиты) не было ясно, что эта чрезвычайная, нетренированная чувствительность к сигналам была ненормальной. Он восхищался собой за это; считал это признаком своего раннего развития; и так же думали многие люди, кто позднее подавали тот смертельный (для них самих) сигнал, подсказывающий Хозяину, что у них есть свои собственные мысли… критического толка.

Ненормальная чувствительность к сигналам (в параноидальной манере) является писхологической характеристикой второй стадии утомления. Поскольку Лильгин на своей памяти никогда не был подвержен необычному утомлению, и, разумеется, не считал себя параноиком, ему не приходило в голову (по крайней мере, он бы не принял такой возможности), что тело может испытывать некоторое недомогание, вроде длительной сильной лихорадки, которое воспроизводит эти две первые стадии утомления на более глубоком клеточном и нервном уровне, а иногда даже и третью стадию.

В младенчестве (как однажды рассказала ему его мать) он чуть не умер от лихорадки. В последующие великие дни он проверил информацию из ее рассказа и превратил это в систему: все заболевания лихорадкой должны были регистрироваться, а за людьми и их последующим поведением следовало следить. По какой-то причине он воздерживался от использовании этих частных данных для мотивирования массовых убийств названных таким образом людей.

Вскоре после произнесения речи в тот первый день тотальной связи, он «прислушался» ко всем сигналам своего затруднительного положения.

В этот момент он попросил, чтобы ему принесли лист официальной формы Десять-Шестьдесят. Его секретарь вышел и вернулся с сообщением от Йоделла о том, что отдел снабжения канцтоварами (который в части этой формы находился в ведении Йоделла) опустошен. Но формы уже печатаются.

В качестве замены официальным бланкам ордеров смертного приговора секретарь принес две пачки чистых листов. Он положил их на стол Лильгина. И вернулся снова на задний план. У диктатора создалось впечатление — к нему пришел сигнал — что этот человек прячет улыбку.

Перед взорами трех миллиардов людей Лильгину пришлось подавить мгновенный импульс убить мошенника.

Всем этим людям во дворце, подумал он, видевшим меня в этом состоянии упадка, придется уйти…

Предать смерти все подобные воспоминания!

Мысль эта успокаивала его, пока он там сидел. Потому что отчасти говорилось заранее, что тому, что происходит, на самом деле не было свидетелей.

Но на самом деле его мозг лихорадочно работал.

Что делать.

Он не спеша вскрыл одну из пачек. Вытянул стопку листов. И начал писать собственноручно смертные приговоры. Он лично сворачивал каждый; помещал в конверт, запечатывал и писал адрес.

Сделав это пол-дюжины раз, он поднял глаза, улыбаясь своей улыбкой, и сказал наблюдающим миллиардам: