Далия Трускиновская - Деревянная грамота Страница 47

- Точно ли?

- Точно! Как Бог свят - знали бы! - и Федосьица перекрестилась.

- Видишь, куманек? - спросила Настасья. - Куда подевалась - один Господь ведает...

И тут до нее дошло, что с подружкой дело нечисто. Одного взгляда хватило, чтобы в этом убедиться: Настасья строго посмотрела на Данилу, а он набычился и исподлобья сверкнул глазами на Федосьицу.

- Вот оно что... Поговорить нам с тобой, куманек, выходит, надобно?

- Выходит, что так... кумушка.

Федосьица поняла - тут какая-то каша заваривается. Будь в горнице кто другой, не Данила, она бы ушла к соседям, дала Настасье возможность наговориться вдосталь. Но тут девке вожжа под хвост попала.

- Мне Феденьку кормить, рубашечки ему постирать, - глядя в пол, заявила она. - Еще кроить я сегодня собиралась.

Настасья все поняла. И, не принимая обиду подружки близко к сердцу (мало ли расставаний у зазорной девки на веку получается?), решила быть сегодня доброй.

- А мы и не помешаем. Пойдем, куманек, посидим у Феклицы.

Данила, едва скрывая радость, вышел за ней в сени. И правильно сделал Федосьица, только теперь увидев на скамье игрушечную мельничку, в злобе скинула ее на пол и припечатала чеботком хрупкое крыло:

- На растопку сгодится!

Настасья быстро, потому что без шубы, перебежала через двор, Данила за ней. И снова они оказались наедине, но только тот первые порыв, с которым оба не совладали, уже был стреножен, взнуздан, силком загнан в тесное стойло.

- Ну-ка, куманек, что ты про Авдотьицу проведал?

- Не о том спрашиваешь, кумушка. Ты спроси - о чем Авдотьица проведала.

Данила иногда соображал удивительно быстро. И теперь, спеша следом за кумой по снегу, решился договориться с ней о взаимопомощи без лишних рассуждений.

- И о чем же она, свет, проведала?

- Мы, конюхи, народ подневольный, государеву службу исполняем... начал парень издалека, примерно так же, как это проделывали старшие товарищи, объясняя человеку непосвященному свои поступки. - Ты, поди, и сама знаешь, что значит государевым конюхом быть.

- Да уж, - согласилась Настасья. - Наслышана...

- Просил я Авдотьицу кое-чего для меня разведать, и она ходила, и разведала, и еще хотел просить - а она и пропала.

- Хоть рассчитался за услугу, куманек?

- Нам для этого нарочно денег выдали.

Настасья помолчала.

- Ведь правды все равно не скажешь, - заметила она.

- Не могу, кумушка.

- А что можешь?

- А ты мне вот что скажи... Коли ответишь, то, может, и сами Авдотьицу сыщем. Ты скажи - часто ли скоморохи детей со дворов сманивают?

- Да ты умишком повредился!

- Что - ни разу такого не было?

- Да своих не знаем куда девать!

- Тогда другое скажи - драки между ватагами бывают?

- Бывают, - согласилась Настасья. - На Масленицу. А так - очень нужно Николе-угоднику постараться, чтобы две ватаги в одном сельце свести. Мы ведь только на Москве и встречаемся.

- И только на Масленицу?

- Нет, на Великий пост тоже! Сидим рядком на паперти, корочки грызем!

- А могло ли быть, что вскоре после святок два ватаги на Москве объявились?

- Что-то ты кругами ходишь, куманек. Спрашивай прямо, шут б тебя побрал!

- Коли прямо - не знаешь ли, в какой ватаге парнишка лет десяти до смерти замерз? Было это на Тимофея-апостола. Парнишечка сколько-то дней пролежал в избе Земского приказа, потому что скоморохи сами за ним идти боялись, а потом подговорили человека, ткача из Хамовников, и он тело увез. Я Авдотьице заплатил, чтобы она это дельце разведала - а она, как узнала про того ткача, так и пропала.

- На Тимофея-апостола, говоришь? А с чего драку между ватагами приплел?

- Парнишка ночью убегал откуда-то, с испугу в распряженные сани под рогожу забрался. Там и замерз. А с чего бы ему зимней ночью на улице околачиваться, кого ему пугаться? Что-то страшное стряслось - он и удрал.

- А Авдотьица сгинула после того, как тебе про это донесла?

- После того, как у ткача побывала и тайно все разведала.

Настасья вздохнула.

- Мало мне своих забот - еще и это! Тут Томила такую свинью подложил, что дальше некуда! Так и ты с Авдотьицей впридачу!

Данила пожал плечами. Плечи в последнее время сделались широкие, крутые, хоть новую шубу добывай. Настасья, что сидела перед ним на лавке, уставилась в дальний угол, как будто чая там найти спасение от своих неприятностей.

- А я тебе, кума, вот что еще скажу. Томила-то от Третьяка сбежал как раз на Тимофея-апостола. Или днем ранее... - Данила, в отличие от Настасьи, искал вдохновения в дальнем углу не пола, а потолка. - И сдается мне, что и он к этому делу, как ты говорить изволишь, пристегнулся...

Настасья встала.

- Вечно нас с тобой, куманек, лиха-беда сводит! На роду, что ли, написано?

Данила отвел взгляд.

Слова эти, обычные слова человека, удивленного цепочкой совпадений, изумили его тем, что были ответом на некий не заданный самому себе вопрос.

Данила не понимал, что за блажь его одолела. Он только что Богу не молился, чтобы прилетели ангелы с вилами да и выкинули у него из головы Настасью, как сам он - старую солому из конского стойла. И вдруг сделалось ясно, что молись не молись - блажи не избудешь. Настасья ему и впрямь на роду написана. К добру, к худу - а деваться уже некуда! Суженая ли, нет ли, - а на кривой не объедешь.

Вооруженный этим неожиданно возникшим оправданием, парень шагнул вперед, взял кумушку за плечи и без всяких объяснений поцеловал прямо в губы.

Тут выяснилось, что Настасья только этого и ждала...

Они не могли оторваться друг от друга, но ласки были странно сдержанны Данила просто обхватил Настасью, прижимая к себе все сильнее, а она перебирала его легкие, пушистые, на висках вьющиеся волосы. И этого обоим было довольно!

Наконец бездонный поцелуй иссяк. Тяжело дыша и не размыкая объятия, они стояли щекой к щеке. И все яснее понимали значение малоприятного словца "безнадежность". Не то чтобы Данила так уж не представлял себе жизни вне Аргамачьих конюшен, не то чтобы Настасья страстно любила свое скоморошье бродяжество, однако в тот миг им обоим казалось, что быть вместе невозможно. Может, они и были правы, может, того, что без всякого блудного греха спаяло их сейчас в единое тело, ненадолго хватило бы...

- Пусти, - негромко сказала Настасья. - Пусти, куманек.

Он послушался. И стоял перед ней, опустив руки и повесив голову. Другой бы, более опытный, стал спрашивать жарким шепотом на ушко: "Аль я тебе не люб?.." и сподобился бы самого ехидного и ядовитого ответа. А Данила был прост, и в простоте своей именно таков, чтобы тронуть сердце отчаянной девки. Вот и она стояла перед ним молча, боясь слово сказать, чтобы не обидеть молодца. Но что-то же нужно было делать...