Михаил Анчаров - Самшитовый лес Страница 49

А она поболтала рукой в мокрой воде, потом провела по щеке - не то остудила лицо, не то согрела ладошку, а потом взялась руками за борта и так сидела, раскинув руки, будто ждала кого-то. А Сапожников смотрел и не подходил. Долго смотрел. Потом мысленно подал ей руку и помог снова перейти на берег. Он это сделал, потому что хотел еще раз увидеть, как она перешагивает. Она наедине с собой была совсем другая и нежная. А на берегу поправила юбку и выпрямилась.

Кто из женщин не разглядывал себя в зеркале? Вика не разглядывала. Девочке, жившей в ней, чтобы хорошо выглядеть, надо было захотеть хорошо выглядеть, и Вика смеялась не зажмуриваясь. Когда она проходила мимо вас, казалось, ее сопровождает беззвучный топот скакуна. Она оборачивалась на зов, будто она амазонка и на скаку натягивает лук. Казалось, еще секунда, и они вместе с конем ринутся в пропасть. Вольная воля в ней была. И ошибка.

Сапожников прочел однажды в старой книге про лошадей: "Совершенно особый отдел составляют русские лошади, выведенные искусственно, но под местным влиянием почвы, климата и ухода получившие особый, свойственный им, русский отпечаток". Иван Мердер. "Конские породы. Париж, 1895 год".

...А часы тикали недели, месяцы, годы. Вика была в расцвете и уходила все дальше от того, что было положено ей природой. Скорей, скорей! Выявить себя, реализовать себя, пусть уйти в сторону от своего пути, но освободиться горделиво, до конца. Никто не видел, не знал еще, но назревала трагедия амазонки.

И не у нее одной.

Ведь вместо того, чтобы искать связи, они искали разрыва.

...Сапожников, я догадалась... я всю жизнь шла к тебе. Я бегу, я бегу, я уже задыхаюсь от встречного ветра... Я двинулась в эту дорогу еще в детстве... Я забиралась на сундук в прихожей и ждала, когда придет сказка... В одну дверь я видела коридор и дальнее окно, в другую - половицы комнаты, такие старые, что скрипели, если на них посмотреть... Я ждала... Мимо меня сказка не могла пройти... Но она просто не пришла...

Дунаевы принимали гостей. Так уж давно пошло. Если у Сапожникова гостей больше, чем один, он бежал к Нюре: "Нюра... понимаешь..."

- Значит, так: смотаешься на рынок, возьмешь там (ну, и дальше, что взять и почем - по сезону)... А гостей сколько?

В этот раз гостей было не так чтоб много, но порядочно, два стула заняли в квартире напротив, у Александры Львовны из бухгалтерии. И гости важные, трое - профессор с заместителем и физик молоденький, звать Толя, но в очках, и со службы сапожниковской двое - ну, этих Нюра знала, такие же командировочные - транзитники, как Сапожников, - Фролов Генка и Виктор Амазаспович Вартанов, армянин, но говорит чисто, как русский, да еще женщина молодая, не поймешь с кем.

- Вика, - сказала женщина.

- Вижу, - сказала Нюра. - Точно... вика...

- Это растение такое, - пояснил Дунаев на тот случай, если б Вика обиделась. - Из семейства мотыльковых... Имеет пятизубчатую чашечку... Корни сильно развиваются в глубь почвы... Очень полезная.

- Интересно, - вежливо улыбнулась Вика.

- Это последнее, что я у сапожниковского дядьки изучал, - добавил Дунаев. - Сапожников, принимай.

Вика улыбнулась медленно и прошла в комнату, вздернув подбородок. Сапожников встал со стула, снова сел. Толя поднялся с соседнего стула и усадил Вику. Сапожников притих.

- Ну, все, - сказала Нюра, глядя из прихожей. - Сейчас Сапожников спорить будет.

- Почему?-спросил Дунаев. -Может, еще обойдется...

- Девка больно хороша.

"Фердипюкс" - это слово в стихийном порыве родилось во время великого спора Сапожникова с Фроловым. Хотя все понимали, что причина спора Глеб и Вика. А профессор тут - судья со свистком. Глеб пришел потому, что Филидоров пришел; Филидоров пришел потому, что Толя пришел; Толя пришел потому, что Вика попросила, Вика - журналистка, которой нужно взять интервью у ученых. И Глеб чувствовал себя репкой, которую в конечном счете вытащила из грядки эта красивая мышь. Первый раз Глеб сидел в компании, которая собралась не ради него... Он курил трубку "Пунте оро", набивая в нее "Кепстен" из жестяной банки, и чувствовал себя на сквозняке - без свиты, которая обычно делала за него черновую работу. А Вика эту свиту как бы отсекла. И приходилось, самому доказывать, что король не голый. Но не в этой же компании!

Вику тоже чем-то задевал Глеб. Только она не могла понять чем. Чужой, в общем, человек, высокий красивый Глеб. Когда она на него смотрела, ей казалось, что, проходя на ахалтекинце коротким галопом по вольному шоссе, она заглянула в пролетавшую "Волгу" сквозь ветровое стекло. Пролетели навстречу друг другу с удвоенной скоростью, и разнесло их в разные стороны.

Вика и Глеб холодно переглядывались поверх головы Сапожникова, и нее понимали, что, как это ни смешно, между этими двумя идет борьба за душу Сапожникова.

Глеб разглядывал ногти, как отрицательный герой в детективе. И поддакивал Фролову. А Фролова эта поддержка унижала, как похлопывание по плечу. Вика записывала высказывания Сапожникова и не записывала Глебовых. Филидоров с Вартановым с высоко поднятыми бровями сидели на разных концах дивана, каждый у своего валика. А Толя улыбался и вертел головой - то на Сапожникова, то на Филидорова поглядит - как при помолвке. Нюра входила и выходила и говорила что-нибудь мимо смысла, и голоса у мужчин становились низкими. Вика тогда бросала писать и старалась понять, как у Нюры это получается. А Дунаев посмеивался.

Вот такая психология.

Сейчас есть инженерная психология, и социальная психология, и еще разные отростки этой науки. А какая здесь была психология, когда на одном конце цепочки расположилась Вика, а на другом проживала Нюра, а все остальные - только перегруппировались?

Мы пока еще сознательно не говорили о психологии Сапожникова, потому что нам стыдно. Вместо того чтобы думать о двигателе, он страдал оттого, что через часок-другой Вика уйдет. Когда он думал об этом, в спине у него начиналась боль, а когда не думал - боль начиналась снова. И тогда Сапожников видел, как Вика переходит в качающуюся лодку.

Глебу была неприятна возня вокруг Сапожникова, которую явно пыталась устроить Вика. Он спервоначалу было решил - начинается, пресса, дебаты о том - мученик Сапожников или нет, бороться ли обществу за его двигатель или сдать в архив. Это Глебу было совсем ни к чему. Изобретатели, хаотическое племя, от которого у порядочного исследователя тошнота. Но дело повернуло совсем в другую сторону. Один из болельщиков понахрапистей - некий Фролов, бывший токарь, явно обиженный разговором, который, по мнению Глеба, был выше его понимания, вдруг перевел дискуссию в общую плоскость, где буйствует хаос амбиций и теряется всякая конкретность. Генку задело, что вроде бы получалось - есть обычные люди и есть особенные. И он, Генка, и Вартанов, и хозяева дома, Дунаевы, - обычные, а залетные профессора с секундантами особенные. Вика не в счет, так - неандерталочка.