Светлана Новикова - Оранжевое небо Страница 49

"Мои дома дают человеку солнце, пространство, зелень". Oui, monsieur Le Corbusier, oui. А что они отнимают? "Люди становятся ближе друг другу, более дружественны и, что самое главное, равны между собой". Merci bien за добрые слова, seigneur Oscar Niemeyer. Но в чем они будут равны, эти люди будущего? В чем они захотят сравняться? Дедушка Иван не претендует на мандарины, он обойдется морковью. Чем она хуже? А меня посылают в очередь за мандаринами... Мы едем, едем, едем... Конвергентная направленность эволюционного процесса... Мы сближаемся. С кем? Все равно. На такой сумасшедшей скорости невозможно отъединение. Ты в агеле, в стаде. Толкучка, духота, свальный грех как откровение, как высшая радость.

Так где же обещанные солнце, пространство, зелень? Хотя бы уж это... Хотя бы простейшее дружество... Нет, не исчезли ни злоба, ни зависть. Ни часовня Роншан Корбюзье, ни сверхнебоскреб "Иллинойс" Райта, и ничто другое столь же прекрасное и более прекрасное не смыли с человека каинову печать. Не сотвори себе кумира из себя самого - теперь уже так должна бы звучать ежедневная молитва. Ибо утонули в беспамятстве и суете соперничества высокие слова Писания:

Прощение выше, чем месть.

Сострадание выше, чем гнев.

А мы пропадаем без этих слов, без этих основ человечности и валимся в разверстую пропасть нечеловечьей сущности.

Бабушка Липа, помоги мне! Я стою посреди минного поля. Один неверный шаг и...

- Ах, Егорушка, Егорушка, кто ж тебе виноват? Уж больно ты горяч и нетерпелив. Не спеши судить других. Все мы опутаны своими грехами. Ищи свой. И покайся. Никакого иного выхода нет человеку. По себе знаю. Сама пережила суд людской.

...Нелегко это - идти поперек всех. Нелегко, а идешь. Знаешь, что стыдно, а идешь. И стыд этот только снаружи. А внутри его нету. Куда подевался? Ведь никогда не была бедовой. Как подменили меня. Все прежнее куда-то подевалось, все заслонил собой Иван. Встал передо мною, отделил ото всех. Расставил руки: "Не отпущу. Никому не отдам. Моя ты. По ошибке другому досталась. Что ж ты отталкиваешь? Что упираешься? Разве мы в чем виноваты? Ведь это же помимо нас сделалось. Встречу-то нашу первую разве забыла? Как глянула ты, как зарделась вся на мои слова, улыбнулась хорошо, будто век знала, будто ждала... Суженая ты моя, Богом суженая. Не могу я без тебя. Что ж ты противишься? Неужели жалости нету в тебе? Не видишь разве, что я сам не свой. Липушка..."

А я-то, мужняя жена, стояла и слушала такие речи. Не убоялась, не устыдилась. Не пожалела Илюшу. Будто не видела, что с ним-то делается. Будто не понимала, что хорошо это не кончится. Брат против брата - позор-то какой!

Свекор гнал Ивана. "Уезжай немедля, не то сам, своими руками пришибу. Я тебе не Илюшка-телок". А Иван ему: "Убивай, не испугался. Я чуть не год смерти в глаза глядел, ни за что мог сгинуть. А тут знать буду, за что смерть принял". Матушка его молила: "Ваня, не гневи Бога, смирись. Илюшеньку, брата родного пожалей. Весь черный сделался. Не снести ему. А ты сильный. Ты всегда был сильнее. Ванюша!" И плакала. Один Илюша молчал. Да и говорил бы, я бы не услыхала. Я уже душой Ивану сдалась. Никогда со мной такого не было. Я любила Илюшу, но все у нас было покойно, тихо, по-хорошему. А от Ивана жар шел, опалял до боли, застил глаза, земля из-под ног уплывала. Вот когда я поняла, почему люди называют это падением. Не знаю, что и было бы, наверно б уехала с Иваном, ни на бы что не посмотрела, если бы... да, Бог нас тогда уберег, смиловался, отвел напасть. Вхожу я как-то в избу, а матушка, свекровь моя, стоит на коленях и молится. Я было дернулась назад в дверь, а она обернулась... Господи, да какая же мука стояла в ее глазах! Увидела меня, растерялась, крестик в руках трясется. Поднесла его к губам, опустила за пазуху, встала с колен. И вижу - ноги ее не держат, сейчас так и рухнет. Кинулась я к ней, подхватила, шепчу: мама, матушка, родимая, успокойтеся. А она только глядит на меня робко да жалостно, будто пощады просит. Я сразу и остыла, как в ручье омылась. Поняла, что не дело задумала. Убиваю людей ни в чем не повинных! С этакой-то печатью каиновой счастья себе ищу! Такой грех на душу беру: если смирные, на зло безответные, так и бей их, забивай до смерти? Неужто ж я совсем окаменела, неужто не понимаю, что не переживет Илюша этой беды? Потому и молчит, что приготовился... А матери-то каково? Видит беду, а отвести не может!

Отвела, однако. Она и отвела беду ото всех нас. На другой же день Иван собрался и ушел из дому. В город подался и жил там до самой германской войны. У нас же все пошло по-старому, никто ни словом не помянул про то, что было. Потом родился первенец наш, и назвали его по отцу Ильей. Так я захотела, и свекор меня одобрил. И ведь подумать только, такого счастья могла лишить и себя и людей хороших! И сыночка того не было бы, и внука Егорушки. Вон он бегает, голенастый, весь в ссадинах, вихор на макушке торчит кверху, нрав упрямый выставляет напоказ. Золотой ты мой, внучек любованный, неужто и правда могло тебя не быть? Ой, батюшки, что может с человеком сделаться! Такое затмение найдет, что вроде он и не волен в себе. В такую черную минуту помочь ему надо, а не толкать дальше в пропасть. Пусть очнется он, а дальше уж сам решает. А люди не понимают. Мало на свете таких милосердных, как свекровь моя покойница, царство ей небесное!

- Бабушка, а ты разве не добрая?

- Как ни добрая, а все не такая. Она за всю жизнь ни одного человека не обидела. Только всех жалела да за всех молилась, даже за обидчиков своих. Бывало скажет: что ж поделаешь, раз человека не научили добру? Это чужой грех, а он уж тем наказан, что несет его на себе: нут-ка жить с такой тягой на душе! Вот какая она была.

- Бабушка, а правда, что в людях уже нет прежней доброты?

- Кто же тебе про всех людей скажет? Каждый пусть себя спросит. Ты-то вот добрый ли?

- Не знаю...

- Гордости в тебе много. Наломаешься ты с нею в жизни. А доброта... перед нею грех гордиться. Она от понимания идет. Так считал твой дедушка Илья, царство ему небесное...

- Ах, Липа, Липушка! Разучились люди друг друга понимать. Погляди только, что кругом делается. Даже на германской войне люди не доходили до такой лютости. Убивали, когда приказывали, куда денешься? Будешь зевать, не тебя убьют, так товарища рядом. Такое уж это дело подлое - война.

- Не вспоминай ты ее, Илюша.

- Как не вспоминать? Она вон как меня поуродовала. Руку по локоть отхватили, кашель бьет, замучил.

- Что ж теперь делать? Настудился ты в окопах. Ты бы хоть на печи больше лежал, прогреться тебе надо хорошенько.

- Господи, Липушка, я шел с войны, думал - на праздник еду. Декрет о земле издали, чего же еще крестьянству надо, кроме земли? А тут, оказывается, только все и началось, вся злоба и зависть наружу вышли.