Урсула Ле Гуин - Старая Музыка и рабыни / Музыка Былого и рабыни Страница 5

Эта часть дома, соединенная с центральной частью длинной аркадой, не сгорела. Над стенами по-прежнему высилась крыша, но зайдя в главный холл, он увидел, что от стен остался только голый камень, а покрывавшие его резные панели сгорели дотла. Паркет и мозаичные плитки сменились грязными досками. Мебели не было вовсе. Грязный и разоренный, высокий холл был прекрасен — нагой, залитый ясным вечерним светом. Оба веота опередили остальных и теперь докладывали каким-то людям, стоявшим в дверном проеме того, что прежде было гостиной. Веотов он воспринимал как своих защитников и очень понадеялся, что они вернутся. Но они не вернулись. Один из парней продолжал заламывать ему руку. К нему подошел плотно сбитый человек и пристально посмотрел на него.

— Вы — инопланетянин, прозываемый Старая Музыка?

— Я хайнец, и здесь пользуюсь этим именем.

— Господин Старая Музыка, вы должны понять, что покинув посольство в нарушение защитного соглашение между вашим послом и правительством Вое Део, вы лишились дипломатической неприкосновенности. Вы можете быть арестованы, допрошены и должным образом наказаны за любые нарушения гражданского кодекса или преступные связи с инсургентами и врагами государства, в каковых вас изобличили.

— Я понимаю, что вы таким образом определяете мое положение, — сказал Эсдан. — Но вам бы следовало знать, сэр, что посол и Стабили Экумены считают меня под защитой как дипломатической неприкосновенности, так и законов Экумены.

Попытка не может повредить, вот только его вранье и слушать не стали. Зачитав свое заявление, человек отвернулся, а парни потащили Эсдана дальше. Его проволокли через дверные проемы и коридоры, которые ему теперь было слишком больно разглядывать, по каменным лестницам, через широкий мощеный двор, а затем в комнату, едва не вывихнув ему руку и ногу окончательно, швырнули на каменный пол и оставили его валяться на животе в полной тьме.

Он уронил голову на сгиб локтя и лежал, дрожа и прислушиваясь к своему дыханию, то и дело переходящему во всхлипывания.

Впоследствии он вспоминал эту ночь, и кое-что еще из последующих дней и ночей. Ни тогда, ни потом он не узнал, пытали его, чтобы сломить, или же он просто оказался объектом бесцельной злобы и жестокости, чем-то вроде игрушки для этих парней. Были и пинки, и побои, и бездна боли, но впоследствии ему ничто не помнилось так ясно, как клетка-сгибень.

Он слышал о таких вещах, он о них читал. Но он никогда их не видел. Он никогда не бывал внутри поселения. Иностранцев, посетителей, не пускали в невольничьи жилища Вое Део. Им прислуживали домашние невольники в хозяйских домах.

Это был маленький поселок, не больше двадцати хижин на его женской стороне и три длинных дома со стороны ворот. Здесь обитала пара сотен рабов, которые присматривали за домом и громадными садами Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами их положение было привилегированным. Но от наказаний оно не избавляло. Столб для порки все еще стоял возле высоких ворот с перекошенными створками нараспашку.

— Здесь? — спросил Немео, тот парень, что выкручивал ему руку.

— Нет, пойдем, она вон там, — ответил второй, Алатуал, и побежал, возбужденный, спустить наземь клетку-сгибень, висевшую над стеной со внутренней стороны. Это была труба из густой ржавой стальной сетки, запаянная с одной стороны и снабженная дверцей с другой. Она свисала на цепи с единственного крюка. Лежащая на земле, она походила на ловушку для животного — и не слишком притом крупного животного. Двое парней сорвали с него одежду и загнали ползком головой вперед в клетку, используя погоняла, электрические шокеры для вразумления нерадивых рабов, с которыми они играли последнюю пару дней. Они просто визжали от смеха, толкая его и прижимая погоняла к его заднему проходу и мошонке. Он корчился в клетке, пока не скрючился в ней вниз головой, плотно прижав к телу согнутые руки и ноги. Парни захлопнули дверцу, защемив ему голую ступню, вызвав ослепительную боль, пока они подымали клетку на прежнее место. Открыв глаза, он увидел землю, покачивающуюся в семи-восьми метрах под ним. Спустя некоторое время рывки и покачивание прекратились. Он совсем не мог пошевелить головой. Ему было видно, что там, под клеткой-сгибнем, а скосив глаза до предела, он мог разглядеть и большую часть поселения.

В старые времена сюда привели бы людей поглядеть на поучительное зрелище, на раба в клетке-сгибне. Привели бы и детей, чтобы те усвоили, что бывает с горничной, пренебрегающей работой, с садовником, испортившим черенок, с работником, огрызнувшимся на хозяина. Теперь же внизу никого не было. Нагая пыльная земля. Высохшие изгороди, маленькое кладбище в дальнем конце женской стороны, канава, разделяющая две стороны, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним — все было пустынно. Его мучители немного постояли в сторонке, смеясь и болтая, потом заскучали и ушли.

Он попытался изменить положение своего тела к лучшему, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться и вертеться, так что его начало тошнить, и он все сильнее боялся того, что упадет наземь. Он не знал, насколько надежно клетка подвешена к своему единственному крюку. Его нога, защемленная дверцей, болела так сильно, что он мечтал об обмороке. Но хотя в голове у него все плыло, он оставался в сознании. Он попытался дышать так, как научился дышать давным-давно в другом мире, тихо, спокойно. Но здесь, в этом мире, в этой клетке, он не мог так дышать. Легкие были настолько стиснуты ребрами, что ему едва удавалось вздохнуть. Он старался не задохнуться. Он старался не поддаваться панике. Он старался мыслить ясно. Всего лишь мыслить ясно, но ясность мысли была невыносимой.

Когда солнце добралось до его стороны поселения и всем своим жаром обрушилось на него, его дурнота сменилась рвотой. Иногда он ненадолго терял сознание.

Пришла ночь, а с нею холод, и он попытался вообразить воду, но воды не было.

Впоследствии он думал, что провел в клетке-сгибне двое суток. Он помнил, как проволока обдирала его обожженную солнцем нагую плоть, когда его выволокли наружу, и шок от холодной воды, которой его обдали из шланга. В этот момент он осознавал себя полностью, осознавал себя как куклу, маленькую, тряпичную, брошенную в грязь куклу, пока люди вокруг него о чем-то говорили и кричали. Должно быть, потом его унесли в камеру или стойло, потому что там были темнота и безмолвие, но он все едино висел в клетке-сгибне, поджариваясь на ледяном солнечном огне, леденея внутри своего пылающего тела, все туже и туже сжимаемого четкой сеткой из проволоки боли.