Роберт Силверберг - Костяной дом Страница 5

Если я смогу выучить ее, перевести и записать, то через тысячи лет археологи, возможно, найдут мои записи. Я уже начал описывать этих людей, пояснив предварительно, как попал к ним. Пока что скопилось двадцать табличек, сделанных из той же глины, которую племя использует для изготовления горшков и скульптур, и обожженных в той же ульеобразной печи.

Маленьким костяным ножом на глиняной плитке пишется ужасно медленно.

Обожженные плитки я закапываю под выложенным булыжниками полом дома.

Когда-нибудь, в двадцать первом или двадцать втором веке, из выкопает русский археолог и подскочит от изумления. Но об истории этих людей, их мифах и поэзии я не имею ни малейшего понятия, потому что не знаю второго языка. Ни малейшего.

Полдень наступает и проходит. Я набредаю на куст с глянцевитыми листьями, среди которых висят белые ягоды. Я срываю несколько штук и, поколебавшись секунду, отправляю их в рот. Ягоды чуть-чуть сладкие. Я обираю весь куст, но остаюсь голодным.

Если бы я сейчас был в поселке, то в полдень мы прервали бы работу и перекусили сушеными фруктами и полосками вяленой оленины, запивая их из кувшинов слегка перебродившим фруктовым соком. Полагаю, брожение происходит случайно – просто сок так хранят. Здесь, очевидно, тоже есть дрожжи, и мне хочется попробовать заново изобрести вино и пиво. Глядишь, меня за это еще обожествят. В этом году я изобрел письменность, но сделал это для себя, поэтому они не очень-то заинтерсовались. Полагаю, пиво произведет на них гораздо большее впечатление.

С востока налетает резкий неприятный ветер. Сейчас сентябрь, долгая зима стремительно приближается. За полчаса температура падает на пятнадцать градусов, я начинаю мерзнуть. На мне меховая парка и брюки, но резкий ледяной ветер пронзает их насквозь. Он срывает тонкий подсохший слой почвы и швыряет в лицо пыль. Когда-нибудь эта бледно-желтая пыль укроет тридцатиметровым слоем поселок, а вместе с ним Би Джи, Марти, Дэнни и Пола. Вероятно, и меня тоже.

Вскоре работа на сегодня закончится. Если не помешают ранние бураны, то через восемь-десять дней строительство дома завершится. Я уже представляю, как Пол шесть раз от души лупит по барабану, заводя всех, и его соплеменники, радостно вопя, наперегонки несутся ко входу в новый дом. Они тут все веселые – подпрыгивают, кричат, поют, игриво тычут друг друга, напропалую хвастают тем, каких богинь трахали и каких носорогов убивали на охоте. Но они далеко не дети. По моим прикидкам средний возраст – лет двадцать пять, старшим мужчинам около тридцати. Кажется, продолжительности жизни здесь лет сорок пять. Мне тридцать четыре года, и у меня в Иллинойсе живет бабушка. Здесь этому вряд ли кто-нибудь поверит. Тот, кого я называю Зевс, самый старый и богатый мужчина, выглядит на пятьдесят три, но на самом деле он, вероятно, моложе. Его считают любимцем богов, потому что он прожил так много. По характеру он вспыльчивый старикан, но все еще полон прыти и энергии, и хвастает тем, что даже в таком возрасте всю ночь не дает скучать двум своим женам. Народ здесь крепкий и здоровый. Жизнь у них тяжелая, но они об этом не знают, и поэтому их души не очерствели.

Следующим летом обязательно попробую угостить их пивом – если доживу и сумею воссоздать технологию. Наверняка получится замечательная вечеринка.

Иногда я никак не могу отделаться от ощущения, что в моем времени про меня забыли. Знаю, что это ощущение иррационально, и в прошлом я затерялся совершенно случайно. Но время от времени, когда я представляю, что в 2013 году люди просто пожали плечами и забыли обо мне, когда эксперимент не удался, меня охватывает гнев, который я с трудом подавляю. Я профессионально подготовленный крутой парень, но меня забросило на двадцать тысяч лет от дома, и временами боль становится невыносимой.

Возможно, в пиве я не найду утешения, и мне требуется что-нибудь покрепче вроде самогона. Сварганю какое-нибудь пойло, и тогда мне хоть немного полегчает, когда начнут прорываться гнев и по-настоящему тяжелая обида.

Полагаю, сперва племя воспринимало меня как идиота. Конечно же, я был потрясен. Путешествие во времени оказалось куда более жестоким, чем мы считали после экспериментов с кроликами и черепахами.

Я появился в прошлом голым, ошеломленным, моргая и задыхаясь. Кружилась голова, меня мутило. В воздухе стоял какой-то кисловато-горький запах – ну кто мог предположить, что воздух в прошлом будет пахнуть иначе? – и оказался настолько холодным, что обжег мне ноздри. Я сразу понял, что очутился не в благословенной Франции времен кроманьонцев, а намного восточнее, на более суровых территориях. Поначалу я еще видел радужное свечение кольца Зеллера, но оно быстро меркло и вскоре погасло.

Племя наткнулось на меня десять минут спустя, совершенно случайно. Я мог бродить здесь месяцами, видя только оленей и бизонов. Мог замерзнуть, мог умереть с голода. Но мне повезло. Те, кого я потом назову Би Джи, Дэнни, Марти и Полом, охотились неподалеку от того места, где я свалился с неба, и внезапно заметили меня. Слава Богу, они не видели моего появления, иначе решили бы, что я существо сверхъестественное и стали бы ждать от меня чуда, а я не умею творить чудеса. Вместо этого они приняли меня за какого-то несчастного придурка, который забрел настолько далеко от дома, что уже не помнит, кто он такой. В сущности, они оказались совершенно правы.

Должно быть, я показался им почти безнадежным идиотом. Я не говорил на их или любом знакомом им языке. У меня не было оружия. Я понятия не имел о том, как сделать из кремня орудие, сшить меховую парку, соорудить западню для волка или загнать в ловушку стадо мамонтов. Я не знал ничего, не имел ни единого полезного навыка. Но вместо того, чтобы проткнуть меня на месте копьем, они отвели меня в поселок, накормили, одели и научили своему языку. Обнимали меня за плечи и говорили, какой я отличный парень. Сделали меня одним из них. Это было полтора года назад. Я для них нечто вроде блаженного дурачка, священный идиот.

Предполагалось, что я останусь в прошлом всего на четыре дня, а затем радуга «эффекта Зеллера» вспыхнет вновь и вернет меня домой. Разумеется, через несколько недель я догадался, что в будущем что-то пошло не так, эксперимент оказался неудачным, а мне, вполне вероятно, уже никогда не попасть домой. Подобный риск имелся всегда. Что ж, я здесь, и останусь здесь. Сперва, когда до меня окончательно дошла истина, были жалящая боль, гнев и, полагаю, печаль. Ныне осталась лишь глухая тоска, которая всегда со мной.

Во второй половине дня я натыкаюсь на человека-стервятника. Это чистое и откровенное везение. След его я давно потерял – лесная подстилка здесь усыпана мягкими сосновыми иголками, а я недостаточно опытный охотник, чтобы отличить в таких условиях один след от другого, – и я бесцельно бродил по лесу, пока не заметил сломанные ветки, потом почуял дымок, поднялся, следуя за этим запахом, ярдов двадцать или тридцать по склону пологого холма, и вот он: сидит на корточках возле костерка из торопливо накиданных хворостинок и жарит на зеленом прутике пару куропаток. Может, он и стервятник, но коли говорить об умении ловить куропаток, то здесь он опытнее меня.