Джейн Йолин - Карты печали Страница 5

Затем двери распахнулись и вошли плакальщицы. Вначале в толпе я потеряла из виду наш стол, меня оттолкнули к стене. Если бы я была меньше, я бы запаниковала, но одним из достоинств моего тела был рост. В свои тринадцать лет я уже была такого роста, как взрослые, одного роста с самым маленьким принцем.

Вскоре я увидела, что люди образуют своего рода узор. Длинные ряды выстроились у столов, где раздавали гирлянды и траурные платки, но самый длинный ряд был перед стойкой арфиста, где живой певец - юный принц, отправленный в путешествие - вспоминал в песне все, что было значительного в жизни арфиста. Он, конечно, использовал старые песни, но излагал факты в свободном размере песен с такой легкостью и с таким хорошим чувством ритма, что нельзя было различить, что было старым, а что было вставлено им самим.

В тот день я узнала две вещи, еще не став ученицей: доставить толпе удовольствие удачной строчкой очень легко, но сделать так, чтобы строчки возвращались снова и снова - куда как трудно. Когда гирлянды и платки были розданы, а певец сделал паузу для глотка вина, ряды плакальщиц распались и образовались где-то в другом месте. И никто из плакальщиц не помнил дольше, чем один день, имя того, по ком плакали, хотя имена плакальщиц некоторые помнили. В этом нет бессмертия.

К полудню я обошла весь зал, неся в руках увядшую гирлянду и три платка с вышитыми на них именами оплакиваемых, чьи заслуги я уже не могу вспомнить. Потом я снова вернулась к тому месту, с которого начала. К стойке моего клана под мельничным жерновом, доверху забросанной записками.

- Давайте я сменю вас, пока вы поедите. Сейчас будет легче - раздают поминальную еду, - сказала я своим теткам и маме. Бабушка ушла домой, чтобы присмотреть за мельничными делами и приготовить своей маме последнюю трапезу. Они решили, что от меня не будет вреда, потому что большинство плакальщиц ушли поесть или к своим домашним. В это время не было сева или сбора урожая, поэтому в Зале должно было быть дневное оплакивание, но оно начинается не скоро. Меня оставили у стола.

Я тотчас приступила к делу: разложила перегруженные деталями предметы по-новому, так, что создалась общая картина сдержанности. Затем я присела и сочинила погребальный гимн, первый из так называемого "периода Седой Странницы". Здесь впервые появляется образ души-странницы, закутанной в плащ. Слова как будто сами приходили мне в голову, а четверостишья и припев складывались, как будто писались на грифельной дощечке. Фактически, стихи писались сами, и быстро. В более позднее время я вынуждена была заставлять себя сбавлять темп, потому что я всегда обладала легкостью, которая иногда подводит меня.

Ты, конечно, знаешь эти стихи: "Складки ее старого серого плаща..." Дитя, ты киваешь головой. Тебе не кажется странным, что кто-то реальный написал песню, которую ты знала всю свою жизнь? Ее написала я, в тот день, как в горячке. Все как будто совпало. Я никогда не думала, что меня назовут Седой Странницей - меня, которая никогда не уходила далеко от дома и чья жизнь никогда не казалась особенно серой. Конечно, исследователи настаивают, что "складки ее старого серого плаща" относятся к складкам траурной драпировки. Я не это имела ввиду. Просто плащ спадал с ее плеч удобными, привычными складками. Именно так я увидела в тот день Седую Странницу в своем воображении. Возможно, у меня перед глазами была прабабушка, согбенная, но все же сильная, несмотря на то, что съедало ее. Но неважно. Исследователи, видимо, знают о таких вещах больше, чем мы, плакальщицы. Ты улыбаешься. Ты уже все это слышала от меня. Неужели я, из-за своей старости и болезни, бесконечно повторяюсь? Ну, а чем еще заниматься, когда лежишь здесь в темноте, если не проходить снова ступенями света? Здесь я не отбрасываю тени, и так оно и должно быть. Но когда-то моя тень - тень Седовласой - покрывала всю землю. Я думаю, в этом есть какая-то гордость и что-то от бессмертия.

Помню, я как раз сложила в голове погребальный гимн и стала записывать слова на табличку. Дело продвигалось медленно. Я не обладала такими ловкими пальцами, как мои тетушки, приходилось с большими усилиями вырисовывать каждую букву. У тебя, дитя, ловкие пальцы, и это одна из причин - хотя и не единственная - почему я оставила тебя при себе, когда кончился срок ученичества. Ну-ну, не красней. Ты знаешь, что это правда. Не путай скромность с самоуничижением. У тебя старые пальцы, вставленные в молодые руки. Не для тебя эти легкие способы пришельцев, машины с их больших кораблей, размножающие буквы. Придерживайся добрых старых путей, дитя. Передавай их дальше.

Да, я медленно вырисовывала буквы, и моя рука остановилась на фразе. О, фраза была прекрасная, но буквы искажали ее смысл. Я оглядывалась в поисках скребка, когда почувствовала, что надо мной кто-то стоит. Я подняла глаза и увидела юношу, едва покинувшего свой детский возраст; щеки у него еще лучились румянцем, но уже были покрыты мягким пушком, не превратившимся в жесткую бороду. Это был певец, маленький принц. До этого мое внимание привлекло его пение, оно было очаровательно. Когда он оказался рядом, я была поражена его красотой. Он был, конечно, высокого роста, с более изящным телом, чем у любого жителя Земель. И улыбка у него была быстрая, хоть и не частая, не те медленно закрывающиеся щели рта, которыми пользовались мои братья и друзья.

- Мне бы они понравились, - сказал он своим тихим сочным голосом. Он кивнул на записки, посвященные моей прабабушке и пра-пра-тетушкам.

Конечно, это ритуальное начало, осторожное приближение к разговору о неизвестном оплакиваемом. Но я почему-то поняла, что это было сказано искренне. И хотя я ответила словами, которые произносились плакальщиками тысячи раз до меня, он уловил в них свою отраженную искренность.

- Они бы выросли от нашей дружбы.

Я соскребла ошибку в строке и закончила гимн. Он наблюдал за мной. Я залилась румянцем под его пристальным взглядом. На моем лице всегда были слишком ясно написаны все чувства, и я тщательно училась скрывать их. Я вынула ткань из пяльцев и прикрепила к табличке. Полоска ткани немного загнулась по краям, как раз так, как я хотела. Это означало, что при чтении придется придерживать ее рукой, и таким образом читающий будет как-бы физически принимать участие в чтении.

Он долго читал его, не один, а несколько раз. Потом он прочел его вслух. Его голос, тренированный от рождения, уже ломался. Ему предстояло быть одним из Супругов Королевы, а для нее отбирали только самых лучших. В его устах слова, которые я написала, приобрели еще более ощутимое чувство печали. У хорошего певца и песня получается хорошая, знаешь ли.

Вскоре нас окружили люди, дежурившие у столов. Он знал, как посылать свой голос, он был принцем, в конце концов, и до других долетали фразы, которые манили, притягивали их.