Максим Тихомиров - Межсезонье Страница 5

Их так и бросили здесь вместе с самой авиабазой, ставшей вдруг в одночасье не нужной никому — и так удачно подвернувшейся нам, когда наш кораблик, полыхнув напоследок в атмосфере планеты сгорающим светлячком, выбросил планер посадочного модуля, который папа, борясь с дикими ветрами низких широт, умудрился посадить на пляшущий в хаосе потоков взбесившегося воздуха сплюснутый тороид размером с небольшой город.

Планер до сих пор лежал там, на пронизываемой ветрами взлетной палубе верхнего яруса, принайтованный к ней цепкими лианами эластических строп. Пластоперкаль лоскутами сходил с каркаса изломанных крыльев, фонарь кабины давно утратил свою прозрачность и таращился в неспокойные небеса фрактальными зеркалами ослепших фасеток.

Каждую годовщину нашего прибытия на Андромаху, в день нашего второго рождения, папа надевал защитный костюм и поднимался на палубу. Мы с мамой сопровождали его.

Это называется традицией.

На этот раз у меня за пазухой горячим когтистым комком ворочался Васька — подарок родителей. Мы стояли и смотрели на низкое облачное небо. Солнце казалось сквозь вечный полог туч большим бледным пятном.

Где-то высоко-высоко, за облаками, в черноте космоса оставались корабли земного флота. Безмолвные, мертвые. А еще корабли чужих, но снизу ни тех, ни других было не разглядеть, конечно же. Время от времени один из них срывался с орбиты и прочерчивал небосклон всполохом стремительно гаснущего огня, подсвечивая тучи. Иногда, когда с орбиты сходил дредноут или суперкрейсер, падающие корабли пронзали облачный полог и рассыпались искрами в конце своего короткого пути.

Мы смотрели на этот фейерверк и молчали, держась за руки.

Я знал, что когда-нибудь сквозь облака спустится корабль, на котором будет живой экипаж, и заберет нас отсюда. Надо только запастись терпением и подождать.

Мы и ждали — века, если считать по календарю Земли, и десять лет по нашим биологическим часам.

Я провел здесь всю жизнь. Ожидание не тяготило меня, ведь другой жизни я не знал, а мир за пределами нашего небесного дома и Андромахи был для меня лишь знанием, но не реальностью.

Папа говорит, что никогда нельзя терять надежду.

Я и не теряю. У меня ее просто нет, да и не было никогда.

Андромаха — мой дом, и все ее бури, штормы, студеный мороз и опаляющий жар — лишь детали привычной для меня обстановки.

Меня не надо спасать. Я здесь живу.

И у меня даже есть здесь враги, хотя и нет друзей.

Враги были уже совсем рядом и в нетерпении били хвостами. Надо было поторапливаться, пока ветры не унесли авиабазу прочь от мест, в которых атакелтики как-то могли жить. Папа рассказывал, что вулканическая активность на шельфе острова, который стал домом для наших бывших союзников, снабжает атакелтиков необходимым для фотосинтеза железом. Змеи скорее растения, чем животные, а потому не могут надолго удаляться от острова, иначе обессилеют и погибнут. Они лишены инстинктов хищника и присущего хищникам коварства — тем более странно их вероломство во время Трехдневной войны, которое стоило жизни сотням людей, распыленных на атомы при прорыве каравана коварных мовисов к порталу.

Но сейчас не время для старых обид. Пора воевать.

Подъемники не работали, поэтому на взлетную палубу приходилось топать по грохочущим ступеням крутой лестницы в четыре длиннющих пролета. Клочья запирающей мембраны в дверном проеме хлопали на ветру. Я раздвинул их и шагнул наружу, цепляя косяки широченными наплечниками скелета.

Родители бы не обрадовались, узнав, что я трачу драгоценную энергию из почти пустых накопителей на то, чтобы активировать сервоприводы брони. Поэтому я никогда и не пытался зарядить аккумуляторы доспехов полностью — только-только чтобы экзоскелет мог двигаться и таскать грузы, слишком тяжелые для меня самого.

Обычно это были бомбы — вот как сейчас.

Я выбрался на нижнюю посадочную палубу и потопал к остаткам леерного ограждения на краю обрывающейся в океан бездны. Ветер взревел и ударил в грудь молотом, но я топал ему навстречу, только вперед пришлось наклониться и упираться как следует ногами при каждом шаге. Обломки кораблей и самолетов за долгие годы смело с палубы ветрами, и на пути у меня встречались лишь оплавленные дыры от попаданий энерготорпед с чьих-то — кто теперь знает, чьих именно, — штурмовиков. Я аккуратно их обходил. Бомба с каждым шагом делалась все тяжелее — аккумуляторы экзоскелета разряжались.

Какая-то тень метнулась сбоку, я едва успел заметить ее краем глаза. Васька! Вот же ведь… Выбрался-таки на палубу. Смотри теперь под ноги…

У самого ограждения, у подножия мертвой зенитной турели с поникшими энерговодами плазменных пушек, я опустил бомбу на покрытие и перевел дыхание. Бомба была здоровая, почти с меня высотой. Хороший подарочек для врагов. О, а вот и они!

Змеев можно было разглядеть и без бинокля. Длинные, с половину корпуса авиабазы, мощные тела стремительных очертаний, в общем-то, не были похожи на змеиные. Их изумрудный цвет ярко выделялся на фоне серости океанских волн, по зелени тел бежали волнующиеся разводы, и змеи казались выточенными из малахита. Конические головы на изящном изгибе шей возносились высоко над волнами, и вода расступалась, пропуская атакелтиков в их неудержимом стремлении мне навстречу.

Мои враги словно бы и не подросли со времени нашей последней встречи — видимо, как и мы, пережидали долгую зиму во сне гибернационных камер в своем убежище среди промороженного до самого дна океана.

Змеев было трое. Они всегда прибывали на встречу втроем: Тим, Лапочка и один из их родителей. Родитель был вдвое больше своих отпрысков. Я никогда не видел у взрослых атакелтиков оружия — но малыши задорно плевались струями жидкого огня, которые мало-мало не доставали до днища авиабазы еще в те времена, когда расстояние до волн было вдвое бо́льшим.

Как далеко способен плюнуть огнем взрослый чужак и насколько горячо его пламя, я выяснять не хотел. Обычно родитель оставался поодаль, без проявления каких-либо эмоций наблюдая за нашими играми и не вмешиваясь в них. Потом, когда базу уносило ветром за пределы безопасной для змеев зоны обитания, взрослый аккуратно, но настойчиво заворачивал заигравшихся детей к дому. Взрослые атакелтики были сама забота и деликатность. Я никогда не слышал их мыслей, но в детстве меня это не удивляло, а теперь я склонялся к выводу, что мысленная болтовня — признак незрелости среди змеев, исчезающий с возрастом, когда каждый атакелтик учит себя сдержанности в мыслях и проявлениях чувств.