Александр Плонский - Будни и мечты профессора Плотникова (сборник) Страница 5

Как оказалось, дядины уроки не прошли бесследно. Михаил Павлович заразил-таки племянника своей страстью, но так никогда и не узнал об этом: вспышке Алешиной «болезни» предшествовал довольно длительный скрытый период.

Но вот Алеша прочитал небольшую книгу под названием «Веселое радио». Автора не запомнил и лишь сорок лет спустя выяснил, что книга принадлежит перу писателя-фантаста Немцова. Наверное, это была лучшая из его книг. Полная неистощимой выдумки, почти циркового блеска, виртуозной изобретательности и юмора, она заворожила Алешу и словно спустила курок, который взвел дядя.

Так в тринадцатилетнем возрасте будущий профессор стал радиолюбителем.

В Москве на Арбате находился тогда очень странный магазин. Он не был ни комиссионным, ни антикварным. Возможно, теперь его назвали бы магазином уцененных товаров, но и это не отразило бы сути. Магазин был волшебным. В нем продавали старые-престарые радиоприемники, чуть ли не времен Попова и Маркони. Откуда они брались, оставалось тайной. Там Алеша купил за бесценок двухламповый ПЛ-2, выглядевший так, словно его только что изготовили, но упорно не желавший работать.

Потом были муки творчества, и наконец наступил миг, когда первый сделанный его руками приемник вдруг ожил. Произошло это в ночь на первое января тысяча девятьсот сорок первого года.

Говорят, хуже всего — ждать и догонять. Алеша предпочитал последнее: ожидание пассивно и оттого мучительно. Ждать он просто не умел и никогда этому не научился. Вот и тогда не стал дожидаться подходящего времени.

У родителей были гости, в тесной комнате звенели бокалы, играл патефон. Алеша проскользнул на веранду. Его отсутствия никто не заметил — взрослые оживленно обсуждали международное положение («и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!»).

Стоял трескучий мороз. Стекла на веранде заиндевели, вдоль щелей образовались ледяные сталактиты, алмазной пылью посверкивали подоконники и проемы дверей. Священнодействуя, Алеша присоединил к приемнику батареи, надел наушники, медленно повернул ручку настройки, и… сквозь трески и шорохи эфира прорвалось негромкое, чистое и разборчивое звучание.

Алеша не вслушивался в смысл слов, воспринимал их как музыку. Они и были для него музыкой.

Много лет спустя, уже работая в НИИ, Плотников вспомнил этот эпизод, испытав нечто подобное. После нескольких месяцев упорных неудач наконец удалось отладить опытный образец профессионального радиоприемного устройства — одного из самых сложных по тому времени. Как и в далекую новогоднюю ночь, он включил питание, надвинул на уши телефоны и услышал необычайной красоты музыку: передавали Первый концерт для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского.

Никогда впоследствии Плотников не испытывал такого эмоционального потрясения: сказались крайняя усталость, граничащая с опустошенностью, удовлетворение от законченной работы, расслабленность, неожиданность. И многокомпонентный сплав чувств под действием музыки Чайковского вызвал в душе резонанс, по силе подобный шоку. Слезы застилали глаза Плотникова, струились по щекам, благо в это позднее время он, презрев требования техники безопасности, работал один.

Но этот день еще ожидал его в будущем…

Началась война. Ее приближение чувствовалось задолго. Все разговоры заканчивались ею. Большим успехом пользовалась книга Николая Шпанова «Первый удар», в которой живописался молниеносный разгром посмевшего напасть на нашу страну противника.

Во дворе Алешиного дома стоял деревянный, посеревший от времени и дождей стол. По вечерам на нем «забивали козла». Днем же он пустовал; поблизости сушилось белье, бродили ленивые коты.

Алеша любил, возвратившись из школы, забраться на стол, лечь навзничь и смотреть в небо. Оно запомнилось голубым, безмятежным, а отнюдь не предгрозовым. По нему плыли невозмутимые облака, отбрасывая на лицо Алеши короткие тени.

Он лежал, смотрел и мечтал — ни о чем определенном. Веял ветерок, и это его безотчетно волновало; набегали, сменяя друг друга, звуки и запахи — он невольно запоминал их, чтобы спустя десятки лет внезапно вздрогнуть от случайно возникшего сочетания таких же звуков и запахов…

Фантазия еще дремала, сладко потягивалась, отложив свое пробуждение на многие годы. Но не в этих ли неоформившихся детских мечтах ее истоки?

И старый комод, и стол — стартовая площадка в небо — стали частицами его жизни. Они — последнее, что было в детстве.

А такого неба он больше не видел. Видел всякое: в дымном чаду, разрывах зенитных снарядов. Видел схватки одиноких И-16, легендарных «ишаков», со стаями железных «мессершмиттов», видел, как «юнкерсы» роняли безобидные на вид слезинки-бомбы. Но такого неба, как в то предвоенное лето, больше не видел.

Родители Плотникова, оба врачи, были призваны в Красную Армию на третий день войны. Алеша остался бы один, но сердобольный облвоенком выписал ему, не глядя на возраст, мобилизационное предписание. До сих пор помнит Алексей Федорович этот малиновый прямоугольник из тонкого открыточного картона…

Госпиталь формировался на Украине, в Валуйках. Он был по замыслу тыловым, но уже вскоре превратился в прифронтовой.

Однажды Алеша услышал крик:

— Немцы фронт прорвали!

Нужно было срочно эвакуировать раненых, но запропастился транспорт. В палатах началось столпотворение. В одну из них вбежал кто-то из госпитального начальства, закричал на раненых. Его выбросили в окно.

Алеша помчался за матерью. Во «взбунтовавшуюся» палату она вошла стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда… другая… Тишина…

Мать Плотникова, Вера Павловна, родилась в Дербенте, в семье учителя пения. Перед революцией, совсем еще юной, одна-одинешенька приехала в Москву, где у нее не было близких, и поступила на медицинский факультет университета. Ни разу в жизни не воспользовалась протекциями, знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и уже в пожилом возрасте стала доктором медицинских наук, профессором педиатрического института.

Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а жила в двухкомнатной, скромно обставленной пригородной квартире без намека на удобства. Отказалась от брони, на которую имела право, надела гимнастерку со «шпалами» в петлицах.

Достался ей характер тяжелый и властный, как сама ее жизнь (еще девушкой переболела она и сыпным, и брюшным, и возвратным тифом). Но у постели пациента Вера Павловна преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно терпеливой. Собственные беды, боли, страхи отходили на второй план. В сердце входили беда, боль, страх человека, который верил ей, ждал от нее чуда.