Сергей Герасимов - Красный жетон Страница 5

Прямо из земли торчали полукруглые черные металлические тумбы непонятного назначения. Штук шесть.

Аврелий смотрел на свою ладонь.

– Что ты там не видел? – спросил Дробь-третий.

Первая партия обреченных уже вошла в домик.

– О, я много здесь не видел. Отличная ладонь. Посмотри, как она совершенна. Я даже могу изогнуть ее лодочкой. Сколько линий, как они изгибаются и при этом не пересекаются нигде… Каждый палец может двигаться сам по себе, посмотри. Вот это главные линии, они образуют букву «М». Эта буква означает смерть. Но линия жизни очень длинная. Этого я не могу понять: как можно совместить смерть и очень долгую жизнь. До сих пор мне казалось, что я знаю на этой ладони каждый миллиметр, но сейчас я смотрю и мне кажется, что я вижу ее впервые. С тобой так бывает?

– Всегда, – ответил Дробь-третий, – всегда, когда я вижу что-нибудь в последний раз. И когда я знаю, что вижу что-нибудь в последний раз.

Боковая стенка домика раздвинулась, но некоторое время больше ничего не происходило.

Аврелий вынул нож.

– Они не отобрали нож, – сказал он, – Смешно, правда? А знаешь почему? – Они рассчитали, что я никого им не зарежу. Они все знают наперед. И они правы.

Я на самом деле ни кого не зарежу. Смотри.

В этот момент из домика вывалился большой прозрачный пакет – десяток тел, плотно упакованных в пленку; пакет покатился вниз по крутому склону. Следующие десятеро уже перевоспитывались внутри.

– Я Терминатор! – завопил Аврелий, – смотрите на меня, я Терминатор, я внутри железный!

Он разрезал кожу на своей руке, подобно древнему киногерою, продолжил разрез до локтя и начал сдирать кожу. Но кожа отдиралась совсем плохо, совсем не отклеивалась; кожа оказалась настоящей – ее приходилось подрезать и тянуть на себя зубами. Он перепачкал все лицо в кровь.

Первой заорала женщина с добрыми глазами. Ее вопль подхватили еще несколько голосов. Женщины визжали. Колонна распалась и люди рванулись в сторону леса.

– Беги в лес! – закричал Аврелий, – под деревьями спутник тебя не увидит!

Скорее!

Но Дробь-третий остался на месте. Он помнил значение рисунков, сделанных Аврелием. Рисунки говорили, что если где-то еще есть свободные люди, то они в лесу, под старыми густыми деревьями, там, куда не проникает прямой солнечный свет. Спутник не может найти беглецов там, а они не могут выйти из-под полога леса. Как только беглец выйдет из тени дерева, спутник его поймает и уничтожит как исключительного опасного преступника. Те люди, если они есть, могли бы выращивать простых животных, вроде кроликов или мышей и питаться их мясом. Они могли бы жить в лесу. Если бежать куда-то, то только в лес.

Но он не стал бежать. Только сейчас он понял, что в лесу никого нет. Если бы в лесах кто-то скрывался, система бы не высаживала все новые и новые ели каждый год. Уже вся земля утыкана еловыми лесами. Но почему ели? Почему не дубы или каштаны? – может быть, те простодушные мечтатели, которые проектировали первые модели системы, любили Рождество и подарки, любили тихий и совершенно особый звон соприкоснувшихся елочных игрушек, любили цветные рисунки, любили смотреть мультфильмы, любили ласкать детей и гладить теплых котят?

Люди бежали в сторону старых елей. Ели были спокойны, как и положено реликтам. Огромные синие кроны, вознесенные над голыми черными стволами и под нижними ветвями метра четыре пустоты – целые тоннели спасительного пространства.

Металлические тумбы развернулись плоскими поверхностями в сторону бегущих.

Первые беглецы уже удалились метров на сто, когда тумбы начали стрелять.

Они выплевывали тонкую веревку, на конце которой было несколько шаров; шары вращались так, что не только сбивали человека с ног, но и спутывали его, связывали, оплетали шнуром; задние ряды бегущих свалились; новый залп свалил следующих, а первые пойманные жертвы уже волочились по земле в обратном направлении.

Четверо бегущих уже оказались у самых деревьев; в этот момент четыре беззвучных выстрела со спутника оставили от них горящее нечто на кипящем песке. Еще мгновение – и нЕчто превратилось в ничтО. Что чувствуешь ты, если умираешь со скоростью света? – если ты исчезаешь быстрее, чем твои нервные импульсы могут передать сигнал о смерти тела – тебя уже нет, а ты еще не знаешь об этом – и несколько миллиардных долей секунды твое сознание продолжает существовать без тела, в полной пустоте. Что оно успевает понять? Может быть, оно успевает понять все – успевает все простить, оправдать и благословить? Даже боль и собственное уничтожение?

Там никого нет, под деревьями. Бессмысленно бежать туда. Еще одна пачка тел, упакованных в пленку, вывалилась из домика.

Дробь-третий спрыгнул с откоса и свалися прямо на людей; хотел подняться, но поскользнулся и свалился еще ниже. Заполз под груду тел так, чтобы не видеть неба. Прямо над его головой были лица людей, лица за плотной пластиковой пленкой. У каждого – огромная рваная дыра над левым глазом; дыра совершенно не кровоточит и сквозь нее видно что-то розовое в прожилках, может быть, мозг.

Люди еще живы, их слабые пальцы пытаются разорвать пленку, их губы пытаются вдохнуть остатки воздуха, хотя воздуха меньше, меньше и меньше, его уже нет. Но их глаза мертвы, так никогда не выглядят глаза живых людей. Ближе всего к Дробь-третьему лежала та самая девчонка, которая еще недавно ехала с ним в автобусе и сидела на чьих-то коленках; сейчас ее глаза еще светились отраженным блеском уходящей жизни, а губы пытались что-то рассказать; ничего не слышно сквозь пленку; Дробь-третий достал маленький напильник, заточенный на конце как оружие; проткнул пластик и сделал в нем дыру. Ее губы шевелились, но звука не было, как в сломанном телевизоре.

Дробь-третий стал читать по губам.

– Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже… – повторяли губы.

Он стал колоть ее напильником, чтобы прекратить мучение; напильник входил глубоко, на целую ладонь, но тело все равно не хотело умирать, оно дергалось и жило; оно хотело жить; он знал, что надо ударить в дыру над глазом, но не мог этого сделать.

Пройдут часы; овраг будет засыпан землей, в землю бережно вложат мягкие белые корешки маленьких елей. Сейчас он понял почему ели: Рождество это конечно; это само собой, что те люди любили Рождество, но ели – это еще и символ вечности; они долго растут, они вырастают громадными, неподвижными и величественными, как живые монументы вечной и нерушимой системе; когда система садит ель, она говорит людям, что собирается тревожиться о них еще как минимум тысячу лет, – еще тысяча лет нежной заботы, пристального внимания, добросовестного ухода и присмотра; тысяча лет – именно столько растет Благородная, Великолепная или Серебристая ель, а Великолепная в старости не уступает в росте даже самым громадным секвоям. Пройдут часы; наступит безмятежный вечер, и в теплом синем небе засветятся спутники. Вечерами их так много, что великолепное небо кажется все засыпанным серебристо-синими песчинками – будто в небе рассыпана соль; из-за спутников не видно звезд; и только поздно ночью, далеко заполночь, спутники гаснут и ночь наконец-то становится темной, звездной, страшной, люди закрывают окна и опускают занавески потому что им кажется, что их защита, забота, их всесильный щит исчез и они снова одни в пустой, неудобной и недобной вселенной как тысячу или десять тысяч лет назад.