Михаил Сухоросов - Тихие игры Страница 5

- Ну, говнюки, подходи! Подходи, кто в землю хочет!

Выскочил из толпы Лешко-мельник с мечом, встал раскорякой, толпа еще придвинулась, рогатины со всех сторон метнулись – молодой заорал хрипло, от земли на трех рогатках оторвался, задергался, как рыба на остроге. Остальные вокруг бородатого сомкнулись с воем, отхлынули. Затихло все. Только слышно, как трещит, полыхая, солома, разбрасывает огненные клочья…

- Все, что ли?

- Горим!

Стога седым пеплом рассыпались, непонятно – то ли ветром огонь перекинуло, то ли из Мечиславовых кто факел швырнул – только горит Марыськин дом. Крыша с треском рухнула, искры в черное небо улетели… Янка Кату за рукав дернул – глаза огромные, блестят странно:

- Ну, колдунья, давай! Делай, что хотела. Быстрее!

- Пошли, - поняла Ката, что не отвертеться. И страшно, а делать надо. Словно не сама шла, а за руку кто вел… Молча до своего дома добралась – Янка не отставал. Хорошо еще, на глаза никому не попались… У Каты рядом с углом дома под большим камнем нож спрятан – бывает такое, что без ножа никак не обойтись. Правда, убивать этим ножом никого не пришлось пока… Развернула тряпицу, роговая рукоятка в ладонь легла.

- Пойдем, - тяжело Кате, муторно, мыслей никаких. И рада бы она не делать этого, а тот, кто ведет, не отпускает. Янка молчит, только глаза блестят все так же.

И в лесу почему-то пусто и страшно стало, как в заброшенном доме. Ни человека не слыхать, ни зверя, ни птицы, ни нечисти какой, словно разом все куда-то подевались. Вот и поляна круглая. На ней раньше большие камни стояли, только Лихослав старый, когда народ крестил, расколоть их приказал – Ката знает, отец рассказывал… И заросло все, трава Кату почти с головой скрывает. Теперь и у нее зубы застучали – наверно, от росы промокла. Мокрая трава пахнет – голова кругом, метнулся над поляной и пропал одинокий светляк…

- Ну, колдунья! – Янка смотрел серьезно, сдвинув светлые брови. – Делай, что задумала.

- Да, сейчас, - словно кто другой вместо Каты произнес. – Ляг на землю, глаза закрой.

Янка лег послушно, руки вдоль тела вытянул, Ката рядом на колени опустилась, зажмурилась. Широкий нож неподъемной тяжестью руку оттянул. Ну, пора… А Янка зато и с Юркой Тенью играть сможет, и к Рогачу в гости ходить… и на Пасеки… и к Горным Карлам…

Ката примерилась, быстро ножом по тонкой шее провела, под откинутым упрямым подбородком. Сперва туго пошло, с каким-то скрипом царапающим, а потом нож словно провалился разом в живое тело, Янка выгнулся, ногами забил, захрипел, на руки, на траву плеснуло темным и горячим… Ката, сглатывая слезы, забормотала – словам ее никто не учил, они просто сами с языка шли:

- Мать Великая, земля сырая, прими его кровь горячую на щедрое поле, отец, Гром Небесный, прибери его тело молодое, дай ему свои стрелы… Сестрица-Луна, омой ему лицо, заплети ему кудри, братец вольный Ветер, унеси его на светлую реку, и все вы, что в ночи гуляете, огнем и водой, землей и воздухом вас прошу, примите его, как брата родного…

Слова еще отзвучать не успели, и тело Янки холодеть не начало, а Ката поняла вдруг, что не одна она тут. Подняла глаза – и точно: стоит тот самый, в волчьей шкуре, стоит и на нее смотрит, и лицо печальное, строгое, а рядом с ним – высокая женщина в белом платье, в венке. И оба, вроде, здесь, а все сквозь них видно: и траву, и звезды…

Мужчина заговорил наконец – негромко и грустно, обращаясь не к Кате, а к своей спутнице:

- Девочка все же смогла… Ты думаешь, это к лучшему?

- Так надо. Для нее это неизбежно. Если б она испугалась, было бы хуже.

- Ты считаешь, будет лучше? То, что есть у нее, счастья никому не принесет – и ей тоже.

- Так надо, - негромко повторила женщина. И снова Ката одна осталась. И еще одинокий светляк на мокром стебле и вытянувшийся в траве Янка – серый, чужой. И небо над лесом светлеть начало.

А татка, похоже, ждал ее – у самой деревни из-за дерева вышагнул, руку тяжелую на плечо опустил. Ката, сжавшись, снизу вверх на него глянула – поняла: знает. Брови сошлись, складка между ними, усы обвисли… Постоял, не убирая руку, пробормотал почти про себя:

- Значит, кровь ты прошла… Верил я, что без этого… Видно, ты в самом деле Прирожденная, теперь учить тебя придется. Ох, боюсь я, и от тебя много зла будет, и тебе…

Тетка Грипа рассказывала потом, будто Витко-колдун напился в ту ночь пьяным, ушел куда-то на болота, и уж что там творилось, никто не скажет: будто бы и гром гремел, и огни сверкали… Грипа, конечно, и соврать могла, только люди с тех пор это болото Пьяной Марой прозвали и обходят подальше: нечего там крещеному человеку делать, да и некрещеному забредать не стоит – мало ли чего…

- Да-а, христовы гвозди… Петра убили Радимова, Йошковых ребят помяли, сено все спалили, да Марыську сожгли – а так, можно сказать, обошлось… – мельник пьяно помотал головой. – И байстрюк Марыськин пропал. Оно, конечно, чего пащенка жалеть, пропал – туда и дорога, нечистый его забери. А только люди болтают, нечистое тут дело…

- Пусть болтают, - колдун угрюмо дергал себя за ус. Патер на него только поглядывал – обеспокоено, но и с надеждой. Мается человек, мается – а вдруг ему в голову раскаяться взбредет?..

- Не-ет, Витко, - мельник потряс коротким пальцем перед лицом колдуна. – Нечистое тут дело. Да ты и сам, небось, знаешь: видели твою дочку с байстрюком… Может, ты сам его, чтоб греха не вышло, а? Кто вас, колдунов, отродье сатанинское, поймет… – расхохотался было мельник, но тут же смех оборвал – стальные пальцы колдуна у него на запястье сомкнулись:

- Забыл, с кем разговариваешь, Лешко? – и колдун улыбнулся. От такой улыбки мельник даже протрезвел:

- Ты чего, Витко? Да ей-богу… Чего ты? Пошутить уж нельзя, святая колбаса…

- Не божись, Лешко, - привычно промямлил патер Николаус. Мельник размял освобожденную кисть, с опаской глядя на колдуна:

- Экий ты, Витко… Уж и пошутить, в самом деле, нельзя, христовы гвозди… Пойду я, пожалуй.

Поднялся, заторопился прочь, часто оглядываясь. А колдун со священником сидеть остались. Колдун голову руками подпер, в стол глядя. А патер Николаус – он же добрый. Ему утешить человека надо:

- Брось, Витко, нет такого прегрешения, которое бы не отпустил отец наш небесный. Только покайся…

- Перед кем же каяться, святой отец?

- Ах, Витко, гордыня твоя станинская в геену огненную приведет тебя, прямо в адову пасть…

Поднял голову колдун, на патера тяжелым взглядом уставился:

- В ад, отец Николаус? Это ты верно сказал, только нет в вашем аду для меня теплого места, а свой ад я с собой ношу. Холодно там, отец Николаус, ох, как холодно…