Хол Клемент - Солнечное пятно Страница 5

Они неслись со скоростью триста десять миль с секунду туда, где спектроскоп регистрировал температуры свыше двух миллионов градусов, где освобожденные электроны атомов железа, кальция и никеля формировали разреженную газовую оболочку.

Именно на низкую плотность окружающей среды и рассчитывал экипаж. Одиночной ион температурой два миллиона градусов, сам по себе не представлял угрозы. Нет такого человека, который бы за свою жизнь не подвергся воздействию ионов, обладающих гораздо большим ускорением. Поэтому экипаж не опасался высоких температур, пока корабль находился в короне.

Фотосфера же представляла собой явление другого порядка — непрозрачная структура, которую с трудом можно было назвать газовой и с которой они должны были соприкоснуться через сто пятьдесят тысяч миль, расстояние, меньшее диаметра самой фотосферы. Излучение, которое здесь достигало температуры около шести тысяч градусов, было настолько интенсивным, что все, попадавшее в фотосферу, мгновенно выравнивалось с температурой окружающей среды. Комета, конечно, была исключением, так как не только поглощала, но и отражала тепло. Испарение уносило с айсберга переданную Солнцем энергию. Температура каждого нового слоя, открывавшегося вслед за испарением предыдущего, была лишь на несколько градусов выше абсолютного нуля, пока под потоком радиоактивного излучения вновь не достигала точки парообразования.

Конечно, излучение было жестким, и воображение человека, не привыкшего к количественному мышлению, могло бы сравнить таяние кометы, бомбардируемой заряженными частицами, с исчезновением снежного кома в доменной печи. Можно было подсчитать количество отражаемой и поглощаемой айсбергом энергии, точно так же было известно, сколько теплоты уходит на испарение льда, аммония и метана, составляющих тело кометы.

А испаряться было чему. Коэффициент осевого ускорения давно позволил ученым вычислить массу приютившего их космического тела: даже на расстоянии ста пятидесяти тысяч миль от Солнца и при известной плотности излучения требовалось время, чтобы растопить тридцать пять биллионов тонн льда.

Если ученые не ошибались в расчетах относительно порядка чисел, комета могла продержаться двадцать один час на расстоянии пяти миллионов миль от Солнца.

Сакко убрал двенадцатичасовую отметку с экрана эхолокатора. Показания прибора и без того отчетливо читались и перестали вызывать тревогу у экипажа, свыкшегося со своим положением.

Комета все глубже вдавалась в Солнце. Конечно, никто не мог видеть, что происходило снаружи. Но каждый с благоговейным ужасом бессознательно рисовал в своем воображении, как солнечное пятно, подобно огромной западне, смыкается вокруг корабля. Даже если бы космонавты смогли взглянуть на Солнце, они не сумели бы различить солнечное пятно на фотосфере: сила свечения превышала верхний предел чувствительности человеческого глаза. Люди отдавали себе отчет, что каждую секунду они могут войти в соприкосновение е солнечным диском. Но, не опираясь на показания приборов, они не могли сказать, когда именно это произойдет. Причем не каждый прибор наглядно отображал происходившее снаружи. Фотометры и радиометры продолжали информировать тех, кто умел их читать; магнетометры и измерители ионизации превосходно работали, а спектрографы, интерферометры и камеры жужжали, щелкали, тарахтели, но не выдавали ни одной подсказки об увиденном снаружи. Операторы не отрывали глаз от измерителей ускорения: если бы приборы зафиксировали хоть малейшее замедление, это означало бы неминуемую гибель, но ничего подобного не высвечивалось на экранах приборов.

Они находились в девятнадцати минутах от перигелия, когда корабль содрогнулся от неожиданного удара, стряхнувшего остатки самообладания с членов экипажа. Тревога не была объявлена, да и вряд ли при скорости триста двадцать пять миль в секунду можно предупредить опасность. На мгновение все замерло, космонавты бросились к приборам, исполняя возложенные на каждого обязанности, затем в течение трех секунд корабль трясло с неимоверной силой, металлические предметы сыпали искрами, приборы, находившиеся снаружи, все до единого вышли из строя.

Тряска прекратилась так же неожиданно, как и началась. На минуту на корабле воцарилась тишина. Потом раздался крик изумления, ужаса и боли. Многих опалила искра, один член экипажа пострадал от электрического шока. К счастью, автоматически включилось аварийное освещение, и порядок был восстановлен. Один из инженеров делал пострадавшему искусственное дыхание рот в рот: эстетично не эстетично, а в условиях невесомости выбирать не приходилось. Остальные занялись ликвидацией последствий происшествия.

Ни один из внешних приборов не уцелел, но большинство из тех, что находились на борту, продолжали функционировать и помогли быстро найти объяснение.

— Магнитное поле, — коротко объявил Мэллион. — Установить силу так же невозможно, как и объяснить, что его породило. Плюс ко всему мы прошли сквозь поле на скорости триста двадцать миль в секунду. Если бы корабль был металлическим, нас бы разорвало на части, в чем, кстати сказать, не было бы ничего удивительного: мы уцелели только потому, что на корабле не оказалось достаточно длинных проводников, за исключением панели управления. Интенсивность магнитного поля, предположительно, составила от десяти до ста гауссов. И, боюсь, что в прошлый раз мы сняли последние показания с внешних приборов.

— Но мы не можем прекратить работу, — в отчаянии простонал Донеган. — Нам нужны фотоснимки — сотни фотоснимков. Иначе как мы соотнесем показания внутреннего оборудования? Легко сказать, мол, то или иное событие произошло из-за солнечного пятна или электрического разряда, или что еще там у вас? Но так ли было на самом деле и каков был разряд, без камеры мы сказать не в состоянии.

— Я понимаю, сочувствую и соглашаюсь, но что конкретно вы предлагаете? Я бы побился об заклад, что кабель, протянутый через тоннель, сгорел, хотя, несомненно, что-то остановило волну, иначе сгорели бы и все приборы в кабине.

— Доктор Донеган, надевай свой скафандр, — реплика, безусловно, принадлежала Райсу.

Физик посмотрел на него и, словно прочитав его мысли, прыжком добрался до своей раздевалки.

— Что ты намереваешься делать, сумасшедший? — заорал Мэллион. — Прежде чем вы доберетесь до камеры, вас зажарит, как двух мотыльков на свечке, и это еще мягко сказано.

— Шевели мозгами, а не гипоталамусом, док, — бросил через плечо Райс.

Уэлланд промолчал.

Через две минуты пара сумасшедших стояла у люка, а еще через минуту неслась изо всех сил по тоннелю. Лампы перегорели, но, несмотря на многочисленные изгибы тоннеля, с поверхности проникало более чем достаточно света, так что космонавтам пришлось надвинуть на видовые стекла шлемов защитные фильтры еще прежде, чем они вышли на поверхность. Казалось, снег вокруг них сиял, что не так уж невероятно: солнечные лучи, преломляясь, проходили сквозь скопления кристаллоидов так же легко, как преодолевали колена тоннеля.