Михаил Савеличев - Догма кровоточащих душ Страница 5

Ошии вскочил, медведя бросил куда-то под ноги, снял трясущимися руками очки, чуть не обжегшись об ароматическую палочку.

- Господин канцлер, большая честь для меня... - Ошии согнулся в предписанном поклоне. Канцлер почти весело кивнул.

- На вас, господин Ошии, как я слышал, возложена весьма почетная обязанность?

- Я понимаю, господин канцлер, и ценю оказанное мне доверие.

Канцлер нагибается, и Ошии с ужасом кажется, что тот ему кланяется - униженно, льстиво, но человечек всего лишь подобрал упавшего медведя.

- Как ваша жена, господин Ошии?

- Спасибо, господин канцлер, с ней будет все в порядке, - Ошии старательно разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Это ужасно. Это возмутительно. Это нарушение всех правил этикета - чтобы сам господин канцлер снизошел, соблаговолил, оказал непомерную честь, от тяжести которой опускаются плечи и дрожат руки.

- Алкаэст, - тихо говорит канцлер, сажает медведя на чемоданчик, поворачивается и уходит. Словно по мановению руки, вслед исчезает охрана, и Ошии остается один.

Где эта дрянная девчонка?

5

- Ваши посадочные талоны? - вежливо попросила стюардесса и протянула тонкую, изящную руку таким же изящным и отработанным движением усталого профессионала. Она похожа на Белоснежку, решила Сэцуке, но в отличие от сказочной героини ее улыбка чересчур искусственна.

- В чемодане, папа, - сказала Сэцуке, опасаясь, что отец вновь станет бессмысленно шарить по карманам.

- У вас прекрасная дочь, - улыбнулась Белоснежка, но Сэцуке поняла, что это лишь кодовое слово, клей, помогающий удержать добрую маску на усталом лице.

- Да, да, - рассеяно сказал Ошии, протянул пластиковые карточки, вложил в требовательную ладонь, слегка коснувшись ее холодной кожи.

Она мне вовсе и не дочь, внезапно захотелось ему выкрикнуть в неестественно гладкое, загримированное тональными кремами и многолетней выучкой контролируемой вежливости лицо. Алкаэст, вот что она такое, и пусть они делают, что хотят, потому что ему, господину Ошии, уже нечего терять, потому что у него, господина Ошии, уже все отнято...

- Все в порядке, - сказала стюардесса. - Ваши места десять А и десять Б, свои вещи вы можете оставить в ячейках.

После тесного, узкого коридора пассажирская гондола оказывается просторным залом с небольшими столиками, белыми скатертями, мягкими креслами и снующими официантами. На возвышении пристроился небольшой оркестрик, состоящий из трех благообразных стариков, выдувающих, выбивающих и вытягивающих из трубы, синтезатора и скрипки бравую мелодию.

Широкие, панорамные окна пока закрыты плотными жалюзи, а по барочному вычурная люстра горит в полную мощность. Пассажиры деловито устраиваются на своих местах, лениво листают информационные брошюрки и изучают карты вин в толстых кожаных переплетах.

- Вам помочь? - остановил свой бег стюард. Черно белая униформа, нитяные перчатки, золотые галуны. - Какие у вас места?

- Десять А и десять Б, - сказала Сэцуке. Стюард не строит из себя волшебного героя, он выполняет свою работу. Может быть, поэтому его улыбка и не отклеивается от лица?

- Конечно, мадемуазель, сюда, мадемуазель, разрешите придержать вашего медведя, мадемуазель, нет-нет, плащик и рюкзачок, пожалуйста, сюда, мадемуазель, не желаете перекусить, мадемуазель?

Ошии бросил вещи в подставленные руки и уселся в кресло, погрузился в блаженную мягкость и тепло. Место оказалось хорошим - за невысокой перегородкой с рядами каких-то растений в горшках и около окна. Сэцуке должно понравится, ведь это ее первый полет.

- Ты не боишься высоты?

- Я не знаю, папа.

- Мы можем подобрать вам другое место, - вступил в разговор стюард. - Если мадемуазель...

- Нет, нет, все в порядке, - сказала Сэцуке. - Мне здесь нравится.

Ошии захотелось выпить. Чего-то очень крепкого, одуряюще-расслабляющего, только бы окончательно изгнать из тела противную дрожь. Бренди или коньяк. Он открыл меню.

- Хотите сделать заказ? - стюард изготовил такую же черно-белую ручку и крошечный блокнот.

- Ты что-нибудь хочешь, Сэцуке?

- Сок, - Сэцуке подумала и добавила, - морковный.

- Два морковных сока, - с сожалением закрыл меню Ошии. Неожиданно ему стало стыдно пить спиртное в присутствии ребенка. Черт знает, что такое.

"Неплохо", - сказал Эдвард.

"Неплохо", - подтвердила Сэцуке.

"Я хочу смотреть в окно", - попросил медведь.

Сэцуке усадила игрушку на узкий приступочек, где раскидана сувенирная мелочь - открытки с видами дирижаблей, мир-городов, улыбающихся стюардесс и стюардов.

- Уважаемые дамы и господа, командир корабля господин Танаки Мамуро и экипаж искренне приветствует вас на борту дирижабля "Альбатрос".

Пассажиры захлопали в ладоши, оркестрик сыграл туш.

- Наш дирижабль совершает полет по маршруту Киото-Хэйсэй. Ориентировочное время в пути - три часа сорок минут, высота полета - пятьсот метров, анима-коридор - восемь. Прошу всех пассажиров оставаться на своих местах до входа судна в анима-коридор. Уверен, что наш полет пройдет в веселой и непринужденной обстановке. Все желающие и, особенно, дети будут дополнительно приглашены на ознакомительную прогулку по "Альбатросу".

6

Магнитные зацепы отрывались один за одним от громадного и кажущегося чересчур массивным, чтобы летать, сигарообразного тела дирижабля. С громким чпоканьем отсоединилась причальная гофрированная труба и медленно отъехала от гондолы. Внутри прохода, держась за страховочные скобы, стоял техник и помахивал световой палкой, еще раз подтверждая - все идет нормально.

Возобновился мелкий, надоедливый дождь. Даже не дождь, а как будто влажная вуаль повисла между небом и землей, и любое движение вызывало ее колыхание, мокрые шлепки и холодные поцелуи. Техник выплюнул окончательно промокшую ароматическую палочку, вонявшую уже не ванилью, а, скорее, плесневелым хлебом, кивнул смотрящему на него стюарду и затопал внутрь посадочной зоны, поеживаясь от залетающих за воротник дождинок.

Тяжелая дверь гондолы зашипела, втискиваясь в свое ложе, стюард привычно пнул в полагающееся место, отмеченное блестящим пятном облупившейся краски, навалился плечом и повернул рычаг. С лязгом сработали замки, герметизируя, отделяя теплое нутро от внезапной промозглости аэропорта.

- Готово, кэп! Швартовы отданы!

- Вас понял. Начинаем разгон маршевых и рулевых двигателей.

Внешнее освещение погасло, лишь дорожка из синих проблесковых маячков отмечала стартовый коридор. Неторопливо, а затем быстрее и быстрее закрутились пропеллеры, "Альбатрос" лениво, как после долгой спячки, зашевелил оперением. Вспыхнули носовые прожектора, вырывая из сумрака несколько ртутных шариков лоцманских машин. Крохотные капли дождя, осевшие на лопастях двигателей, дрожали все сильнее, скатывались с насиженных мест, собирались, сливались в крупные и мелкие ручейки, чтобы окончательно сорваться с раскручивающихся пропеллеров и вернуться в родную стихию прощального дождя.