Кир Булычев - На полпути с обрыва Страница 50

– Нет, не поняли, – сказал Покревский.

– Вы будете отправлены обратно. В ближайшее же время. У нас нет лишних денег на бесперспективные направления в науке.

– И вы хотите отправить людей, не проверив сначала, что с ними будет? – спросил Калнин.

Полковник добродушно развел руками.

– Вы нас недооцениваете, профессор, – сказал он. – Есть доброволец, Михаил Гофман. Если мы убедимся, что он окажется в сегодняшнем дне, значит, предсказания Гарбуя подтвердятся. Тогда и вы полетите. Ясно?

Многое было неясно. Пришельцы начали было осаждать полковника вопросами, но тот резко повернулся и покинул комнату. Кора так и не успела докричаться – что же в самом деле с Мишей и можно ли к нему пройти.

Но она знала, что проберется к нему до ухода с профессором к Гарбую. И если плохо, то попытается помочь. Сама еще не знает как, но постарается. Должен же быть выход для подопытных кроликов.

Через две минуты после ухода полковника – не успели даже пленники обсудить ситуацию – вошли две медсестры с большим ящиком. Хлопнули его на пол, и одна из медсестер сказала басом:

– Разбирайте, ваше.

Они отошли в кухню и оттуда посматривали, как пришельцы двинулись к открытому ящику, как будто к упавшей, но неразорвавшейся бомбе. Потом принцесса вдруг затараторила – и в слезы! Темной обезьяньей лапкой она вытянула из груды тряпок и предметов, наполнявших ящик, длинную одежду в блестках – тащила ее, отступая от ящика, и Покревский пришел ей на помощь, освободил подол длинной одежды от запутавшихся в нем ботинок, которые, как оказалось, принадлежали инженеру.

– Ребята! – воскликнул он радостно. – Нам же одежду варвары вернули!

И только тогда все сообразили, что местные хозяева не шутят и в самом деле решили отпустить пришельцев домой – иначе зачем бы им возвращать одежду и обувь и все вещи, что были с ними в момент перемещения.

– Мой сюртук! – рычал Журба, отталкивая Кору. – Надо проверить!

Он погружался в ящик, выбрасывая оттуда вещи – в поисках своего сюртука, он был страшен в упорстве и силе, употребленной на эти раскопки. Но из его деятельности прочие люди извлекали пользу – по крайней мере, Влас Фотиевич не дал людям устроить кучу-малу, навалиться на ящик одновременно. Вылетавшие оттуда платья, чулки, туфли, сумки тут же находили хозяев – не так уж много народа было в комнате. И когда все разобрали выкинутое Журбой и тот отыскал свой драгоценный сюртук и полосатые брюки, оказалось, что в ящике еще остались вещи Миши Гофмана. Их взяла Кора – как бы наследница Гофмана, – и никто не стал спорить.

Оттолкнув медсестру, Журба вышел на кухню, и та подчинилась. На кухне он стал громко петь народную песню, которую Кора в школе не проходила: «Эх, полным-полна коробушка, есть и ситец и парча!»

«Какое счастье, что вы вымерли, – подумала Кора, – еще до того, как я родилась. Возвращайтесь лучше к себе!»

Некоторые потянулись к своим комнатам, чтобы переодеться в тишине, другие спешили, переодевались прямо в столовой. Инженера, например, не беспокоили соображения стыдливости. Зато принцесса унесла все свои одежды – а их оказалось немало – в свою норку.

Но каждому хотелось одного – как можно скорее скинуть унизительный синий халат и серое арестантское белье. Причем халат не был таким унизительным еще час назад, потому что все были равны в унижении и не было из него выхода. А вот теперь люди снова стали разными – будто их уже выпустили на свободу.

Кора переоделась у себя в комнате. Ей переодеваться было несложно. Тем более что возвратили далеко не все – разворовали. Правда, у нее осталась куртка Миши Гофмана – он не обидится, если она наденет ее в ночной и утренний походы – они еще предстоят Коре. Так что пока Кора была девицей студенческого возраста и положения, отдыхающей в Симеизе, – одежда на грани сексуального риска, но не более.

Переодевшись и с удивлением посмотревшись в зеркало, ибо за три дня отвыкла от себя настолько, что не сразу узнала, Кора поняла, что более оставаться одна не может, и хотела было пойти к профессору, но ноги сами принесли ее обратно в столовую.

И не только ее одну.

– Земляне и землянки!.. – так их назвал инженер Всеволод Той.

Он был одет просто, без затей, как одеваются славные изобретатели махолетов, когда поднимаются в воздух над склонами Ай-Петри, все на нем было облегающим, упругим, хлопковым, шерстяным, с буфами, притом в обтяжку – человек-птица!

Покревский изменился в поведении и даже внешности. На нем был черный мундир, на левом рукаве нашит щит с черепом, под ним золотые шевроны, на груди Георгиевский серебряный крестик. Мундир был не нов, пропоролся в одном месте, на колене черные галифе протерлись. Фуражки у капитана не было – потерял, но погоны были, хоть без звездочек. Но главное – изменилась его выправка.

Тут вошел, облаченный в полосатый пиджак и черные брюки, Журба – с радостным криком:

– Нашел! А ведь не хотели возвращать! Жулье! – Он держал в руке большой черный бумажник с золотой монограммой.

– Там деньги? – спросила Кора.

– Мало что осталось, – Журба сразу замкнулся.

– А ты спрячь, – сказала Нинеля, которая оказалась одета просто и грубо, в короткой суконной юбке, срезанных ниже колен кожаных сапогах, в гимнастерке без знаков отличия, но перетянутой солдатским ремнем. Она приподняла валик надо лбом, взбила локоны и изменилась, пожалуй, более всех.

Остальные, кто пришел в столовую, крутили головами от собеседника к собеседнице – как поворачивают голову за мячом зрители на теннисном корте.

Журба отошел к обеденному столу и, открыв бумажник, стал вынимать из него ассигнации, раскладывать их на столе и разглядывать, словно это было сладкое, давно желанное чтение.

Профессор пришел одним из последних. Он, как оказалось, почти не изменился. Он сменил халат на старый костюм, поношенный, домашний, в котором любил работать в кабинете.

Кора его удивила.

– Так будут носить? – спросил он. – Через сто лет?

– А что? – смутилась Кора. – Некрасиво?

– Нет, что вы! У каждой эпохи свои вкусы. Только на мой взгляд… несколько откровенно.

– Я не могу изменить моду.

– Не хочешь! – возразил Журба, не поднимая головы от своих бумажек. Он все замечал и не одобрял.

Последней пришла готская принцесса. Покревский ждал ее, все глядел на дверь, даже продвигался в том направлении, но что-то удерживало его от того, чтобы побежать за девушкой.

Ее появление было предварено удивленным возгласом медсестры – охранник увидел принцессу идущей по коридору.

Она вошла медленно – видно, хотела, чтобы ее разглядели.

Она настрадалась, может, более других – грязная маленькая цыганка, не понимающая ни слова, и один лишь у нее заступник – уродливый от страшного шрама, издерганный, худой белогвардеец, о котором принцесса не знала, что он белогвардеец, – он был ей непонятен, но заботился и даже защищал.