Сборник - Фантастика 2000 Страница 51

– Что с ней делать-то, - вслух подумал Селевич и обернулся к Крйвоногову: - Где ж тебя угораздило суку это подцепить?

– А может, она - кобель?

– Хрен редьки не слаще. Откуда она?

– Возле штучного кемарила.

– Факт антиобщественного поведения налицо. Может, штрафануть ее?

– Чего с нее возьмешь-то? Разве что с хозяина?

– Эй ты, - наклонился Селевич над собакой, - штраф будешь платить?

Собака высунула язык и часто задышала.

– Стерва! - выругался в сердцах Кривоногов.

– Чего с ней цацкаться, давай в трезвяк ее, там разберутся!

– Не примут, - сказал более опытный в таких делах Кривоногов.

– Ты, пес! - напористо сказал Селевич. - Ты у нас допрыгаешься! На работу бумагу пошлем…

– Какая у нее работа, - попытался перебить начальника Кривоногов, но тот, не обращая внимания, закончил: -…Вылетишь, как миленькая, сейчас с этим строго.

Собака икнула и закрыла глаза.

– Ну, сволочь, ты гляди-ка! - возмущенно и в то же время восторженно ударил себя ладонями по ляжкам Кривоногов. - Да мы ж тебя, мы ж тебя… посадим тебя! Через пятнадцать суток по-другому запоешь.

– Куда ты ее посадишь? - раздраженно перебил его остывающий уже начальник. С минуту они помолчали, затем, неприязненно покосившись на подчиненного, Селевич тихо сказал: - Знаешь что, Кривоногов, гони-ка ее отсюда.

Кривоногов затушил папиросу о нижнюю плоскость подоконника, подошел к собаке вплотную и с нескрываемым сожалением несильно пихнул ее ногой.

– Пошел!

Собака нехотя поднялась и поплелась к двери кабинета. Выйдя из здания милиции, она зажмурилась от яркого весеннего дня, встряхнулась и прямо тут же, перед дверью, улеглась на мостовую. Затем она посмотрела перед собой не по-собачьи мутными глазами, зевнула, обнажив почерневшие от никотина зубы, и проворчала:

– Похмелиться бы.

…Виталька притащил домой мохнатую полосатую гусеницу и показал ее матери: - Правда, похожа на тигра?

– Правда, - ответила Ирина. Два чувства боролись в ней: брезгливость и симпатия к этому полузверьку-полунасекомому.

Победила брезгливость, поддержанная здравым смыслом и возможностью сослаться на милосердие: если гусеницу оставить в квартире, она просто погибнет.

– Ты знаешь, что из этой гусеницы получится бабочка?

– Бабочка? - не поверил своим ушам Виталька.

– Да. Сначала гусеница превратится в куколку, а потом - в бабочку.

– Везет же, - сказал Виталька, - ползает, ползает и вдруг превращается в бабочку. А человек может во что-нибудь превратиться? Может быть, человек - это гусеница чего-нибудь еще?

– Гусеница ангела, - усмехнулась Ирина. - Нет. Человек ни во что превратиться не может. А гусеницу вынеси во двор и посади на травку или на цветок. А то и она ни во что не превратится; просто умрет и все.

“А все-таки человек - гусеница ангела, - думал Виталька, выходя во двор. - Ведь откуда-то этих ангелов придумали. Наверное, кто-то видел их. Просто что-то в человеке сломалось, и он перестал превращаться. Гусеницы помнят, как это делается, а люди забыли”.

Он осторожно посадил свою мохнатую пленницу на листик тополя и погладил мягонькую шерстку. Как бы ему хотелось подглядеть, как она будет превращаться в бабочку. Может, тогда и он вспомнил бы что-то?

Сегодня лиловые тролли Марксик и Гомик имели редкую возможность, а значит, и желание, веселиться. Сегодня Хозяину пришла пора менять кожу, а этот сложный и болезненный процесс носит сугубо интимный характер; вся прислуга была нынче свободна. Точнее, она просто обязана была исчезнуть из подземной обители Властелина на двое суток. И если кто замешкается, пусть пеняет на себя.

Лиловые лилипуты имели два задания от василиска. Первое - добравшись до ближайшего почтового ящика, бросить туда конверт. Второе - более сложное - касалось некоей женщины и было им не совсем понятно, однако все равно выполнено будет ТИТЛЯ В ТИТЛЮ. Можно было постараться побыстрее справиться с этими заданиями, а оставшееся время посвятить своим делам. Можно же было выполнять задания не торопясь и развлекаясь по ходу.

Лилипуты выбрали второй вариант.

Наскоро позавтракав и торопливо пройдя путаным лабиринтом, к полудню они выбрались на свет. Их окружил пахучий сосновый бор. Отверстие, из которого они вышли, само собой заполнилось грунтом и в несколько секунд поросло травой. Карлик понюхал воздух своим подвижным туфелькой-носом и, хрипловато пискнув: “Зюйд-зюйд-вест”, - потащил -собрата, сжимающего обеими руками почтовый конверт, за собой. Вскоре они выбрались к автостраде.

…Федя Пчелкин любил деньги. Особенно же любил он наблюдать, как деньги порождают деньги. Дельце, которое он проворачивал сегодня, сулило немалый барыш, и Федя, сидя за рулем своей “семерки”, мчавшейся по загородному шоссе, с удовольствием, отчаянно фальшивя, подсвистывал несшейся из колонок стереосистемы мелодии: “…Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…” Федя любил жизнь. А деньги считал ее концентратом. И жизнь любила Федю.

Он был уже всего в нескольких километрах от города, когда увидел впереди спины двух топающих по обочине дороги малышей в классных сиреневых рубашечках, заправленных в черные, с лямочками, брюки. Был Федя человеком не злым, мало того, он даже любил делать людям добро, если только это ничего ему не стоило. Тормознув возле карапузов, он распахнул дверцу и, высунувшись, позвал:

– Э! Пионеры! Подь сюда.

Пионеры продолжали топать, не обращая на него ни малейшего внимания. “Семерка” двинулась вровень с ними. Глазами Федя уже видел, что в пионерах что-то не так, но его жизнерадостная и консервативная натура не желала принимать это к сведению.

– Пионеры! - крикнул он снова. - Мамку потеряли, что ли? Залазь, подкину.

Они резко остановились и медленно повернулись к нему. Федя почувствовал, как оборвалось что-то в нижней части его живота и стремительно помчалось в недра Земли. ТАКИХ лиц он не видел еще никогда. И век бы ему их не видеть. Оба они были непропорционально вытянуты, так что расстояние от макушек до подбородков составляло чуть ли не четверть от всего роста лилипутов. Лица были мертвенно-бледны и безгубы. На обычных лицах такие носы-трамготинчики были бы даже забавны, но на этих - только усугубляли ощущение уродливой нереальности. Но самым неприятным были глаза. Выпуклые, словно пришитые к коже, яркие пуговки, не выражающие абсолютно ничего. У Гомика эти пуговки были сервизно-лазоревые, а у Марксика, само собой, аврорно-алые. Если кожа лица гномика была девственно чиста, то подбородок Марксика украшала реденькая бородка.

Федя Пчелкин отшатнулся от окна дверцы и хотел было уже дать газу, но внезапно почувствовал, как странное оцепенение серой жижей вливается в его тело. Тролли не умели, как Хозяин, превращать людей в камни, но мелкими, необходимыми в быту приемами магии и экстрасенсорики владели отменно. Сейчас они как бы “переключили” Федю на “автопилот”, уселись в машину, а он сомнамбулически повел ее к городу. Одновременно тролли заставили своего пленника интенсивно пробежать памятью по всей прожитой жизни и с интересом разглядывали то, что встречалось ей на пути.