Николай Чадович - За веру, царя и социалистическое отечество Страница 53

– Уж постарайтесь, бога ради, а я в долгу не останусь.

– Как там крестник мой поживает? Ни на что не жалуется? – Барков перевел разговор на другое.

– Грех ему жаловаться. В Петербурге, сказывают, с провиантом беда. Нет былого подвоза. Не то что рябчиков, а бывает и хлеба не сыщешь. Я же ему, что ни день, штоф водки выдаю. Сегодня – рябиновки, завтра – кизлярки, послезавтра – перцовки, и так до бесконечности. К тому же московские вареные окорока ему весьма по вкусу пришлись. Второй доедает.

– Сударушку себе не требовал?

– Упаси боже! Зачем ему сударушку при такой-то кормежке… Перо и бумагу недавно затребовал, это было. Сочиняет что-то.

– На всякие анекдоты он великий затейник. Заслушаешься.

– Его анекдоты в аду рассказывать – и то стыдно! – Кулибин с ожесточением перекрестился. – Срамотища…

– Императрица, между прочим, их весьма одобряла. Особенно про то, как на балу со скуки в рояль насрали.

– Уймись, греховодник! – Кулибин погрозил собеседнику пальцем. – А не то прокляну…

Речь меж двух Иванов шла о лейб-гвардии подпоручике Алексее Ржевском, бездарном поэте, но неподражаемом острослове, моте, выпивохе и многоженце, благодаря своему масонскому прошлому оказавшемся в чести у новой петербургской власти и выполнявшем при ней роль посланника по особым поручениям.

Это именно Ржевский, а вовсе не Барков был послан на переговоры с Пугачевым. Однако, встретив на полпути давнишнего приятеля (встреча сия, само собой, была заранее подстроена), он не устоял перед искушениями пьянства, бильярда, карт и разврата, вследствие чего оказался за решеткой в доме Кулибина. Все свои права он практически без принуждения, можно сказать, по доброй воле делегировал Баркову, о чем впоследствии никогда не сожалел.

Известна целая серия анекдотов (вполне вероятно, придуманных самим Ржевским) о его бесконечных состязаниях с Барковым по части всяческих похабных каверз, но об этой – пусть и полулегендарной – стороне деятельности двух российских пиитов благоразумней будет умолчать.

Жизнь свою Ржевский закончил вполне добропорядочным сенатором и академиком (в отличие от Баркова, последние годы которого теряются во мраке) и в грехе сочинительства уличен больше не был.

– Отдохни чуток, – сказал Барков Кулибину. – А мне еще поработать надо.

– Небось фальшивые ассигнации печатать будешь?

– Тебе что за дело, старый хрыч? С тобой ведь полновесным серебром расплачиваются.

– Деньги подделывать не меньший грех, чем людей развращать.

– Иди Ньютона своего поучи. А еще лучше поспи.

– Какой там сон, – тяжко вздохнул великий механик. – Буду тебя потихоньку в дорогу собирать.

– Патронов-то хоть много изготовил?

– Тыщи три. На час хорошего боя хватит.

– Мало. Делай еще. Я потом за ними человека пришлю.

– Того, что в конюшне почивает?

– А хотя бы и его. Что – не понравился?

– Мне с ним не детей крестить. Как бы шпионом не оказался.

– Вряд ли. Мы случайно познакомились.

– Христос с Иудой тоже случайно встретился. Последствия известные.

– Не каркай, архимед нижегородский.

Уединившись в светелке, представлявшей собой нечто среднее между химической лабораторией и печатней, Барков разложил перед собой грамоты, полученные от несчастного Бизяева, уже, наверное, подвергшегося страшной пугачевской опале.

Одни он только слегка подправил, а другие заменил похожими по виду, но иными по содержанию, для чего пришлось изрядно поработать и пером, и бритвой, и химикатами, и даже горячим утюгом.

В ближайшей церквушке едва успели прозвонить к заутрене, а все уже было готово к отъезду. Сытые кони рыли копытами снег, Крюков с ухарским видом восседал на козлах, Барков с Кулибиным заканчивали загружать в кибитку дорожные сундуки, один из которых вид имел весьма примечательный – ни дать ни взять гроб, предназначенный карлику.

– Крепись, императорский механик, – прощаясь, сказал Барков. – Скоро все возвратится на круги своя. Быть тебе в прежней должности и при прежних интересах. Зря из дома не высовывайся и Ньютона кормить не забывай.

– Желаю всенепременнейшей удачи. – Кулибин от полноты чувств даже прослезился на один глаз. – Не знаю точно твоих планов, но хочу верить, что радеешь во славу России. Так и дальше действуй.

– Действую, – ответил Барков, уже стоя на подножке кибитки. – Так усердно действую, что иной раз задница по шву готова треснуть… Знаю, что стихи ты почитаешь пустым баловством, но не могу не подарить напоследок сей куплет:

Пусть рожа у тебя крива,Пусть пальцем жопу подтираешь,А только в дерзости умаТы равного себе не знаешь.

По случаю раннего часа казачий сотник, распоряжавшийся на заставе, запиравшей Санкт-Петербургскую дорогу, был трезв, что, впрочем, ничуть не умаляло другой его недостаток – неграмотность.

– Не велено никого за город выпускать, – молвил он, поигрывая нагайкой-волкобоем. – Поворачивай оглобли, дворянский прихвостень, а то кровь отворю.

– Лишнее на себя берешь, станичник, – ответил Барков, предъявляя подорожную, где слова «пущать везде» для вящей убедительности были выделены красными чернилами. – Я следую по особому распоряжению самодержавного императора Петра Федоровича Третьего, на что имею соответствующий письменный вид. Можешь меня, конечно, здесь сгубить, с тебя станется, только весть сия непременно до государя дойдет, вон сколько глаз кругом. И уж тогда тебе сам Каин на том свете не позавидует. Кошками твое мясо с костей снимут и псам шелудивым скормят.

– Да тут каждый проезжающий на императорскую волю ссылается. Только мы их всех на небеса отправляем. – Сотник указал нагайкой на придорожную виселицу, хоть и сделанную с запасом, но уже изрядно перегруженную. – Сейчас апостолу Петру жалуются.

– Станичник, я за свои слова отвечаю, – тон Барков имел вкрадчиво-угрожающий. – Петр Федорович на меня важную миссию изволил возложить. Для вас же, недотеп, стараюсь.

– Ты сам когда батюшку видел? – Сотник хитровато прищурился.

– Вчерась, после обедни. В бывшем губернаторском доме.

– Во что он был одет?

– В царский кафтан, золотыми цветами и серебряными травами расшитый.

– В короне, небось, красовался?

– Нет, простоволос был.

– Кто при нем состоял?

– До меня с Афонькой Хлопушей беседовал, а к иным я не приглядывался.

От костра, вокруг которого сгрудились озябшие казаки, донесся сиплый бас:

– Был этот человечишка вчера у батьки. Я его сразу заприметил. Он еще Ерошку-башкирца за что-то отчитал. Гоголем себя держал.

– Ежели так, пускай проезжает. – Сотник неохотно отступил от кибитки. – Батьке нашему, конечно, виднее, да только не туда он концы гнет. С барами дела делать – то же самое, что с шулером в крапленые карты играть – завсегда в дураках останешься. Дергать и жечь их надо, как сорную траву.