Вячеслав Рыбаков - Се, творю Страница 55

Вернется!

Мальчишеское предвкушение любви, которая виделась окончательным раем…

Вернется! Конечно, вернется, ведь Наташа уже здесь, осталось только победить и вернуть себе молодую, не отвыкшую от побед и радостей душу…

Все будет, конечно, будет, никуда не денется – будет снова и вскоре, надо лишь сделать последнее усилие: смочь, суметь и завершить.

А еще Журанков часто видел один и тот же сладенький, слюнявый сон. Про сына; но – про маленького, всегда про маленького, из тех времен, когда жизнь еще цвела изначальным первоцветом на непереломленном стебле. Про теплого, увесистого, молочного, ароматного. Смеется и лезет, брыкаясь, с дивана прямо по отцовским коленкам, чтобы целоваться. Журанков, заходясь от счастья, тоже смеется, заслоняется притворно и притворно корит: Вовка лизун! Вовка лизун! А сын, тычась ему в щеку лакированной кнопкой носа, отвечает нежно: потому цто я папоцку оцень люблю…

Было такое на самом деле или нет, Журанков не мог вспомнить. И некого спросить. Может, было. Может, это нанесло ему в память с иных берегов, чтобы заполнить пустоту. Но, просыпаясь, он изо дня в день вместо оставшегося во сне ребенка встречал в доме дружелюбного немногословного мужчину сильнее, спокойнее и решительнее себя, выше себя на полголовы. И ему снова приходилось застенчиво и неумело стараться быть отцом.

Ребенок брился.

Прислонившись плечом к косяку двери в ванную, Журанков некоторое время с восхищением и завистью следил, как голый по пояс юный бог проворно скоблит себе щеку, точно грабельками освобождая карликовый садик от прошлогодних листьев; даже от этих ничтожных движений под молодой загорелой кожей слаженно перекатывались бугры мышц.

– Ну, как вчера выступил?

Журанков задал простой отцовский вопрос, а сам, смущенно и завистливо глядя на эти бугры, думал: и я бы мог быть таким. Если бы… Если бы что? Страшно было даже пытаться ответить на этот вопрос. Если бы родители его меньше любили? Если бы он меньше читал? Если бы не колдовское очарование комплексных чисел, которые, когда нормальных пятиклассников начинают мягко мерцающими в ночи руками исподволь манить ведьмы, русалки, рабыни и гейши, сразили Журанкова изумительной истиной: можно суммировать действительное и мнимое и получать вполне функциональные и крайне важные единства?

Вовкины мышцы в ответ прервали на миг свое подкожное блуждание, потом заходили снова.

– А чего? Нормально.

– Слушали старшеклассники-то?

– Весьма.

– Про что рассказывал?

– Как мы Светицховели спасали.

– А-а… Хорошая история. Когда ты нам излагал, мы с Наташей, честно скажу, тоже уши развесили. По телику так подробно не было. Ветчину будешь себе резать? Не убирать в холодильник?

Вовка обернулся с бритвой в руке; одна щека обнаженно розовела, а по другой точно первой ходкой снегоочиститель прошел. И подбородок оставался как у Деда Мороза, в белой бороде.

– Опять, папка, ты раньше меня позавтракать успел… Не понимаю, когда надо вставать, чтобы не ты мне бутеры резал, а я тебе…

– А ты с вечера.

– Заскорузнут, – улыбнулся сын.

– Так убирать?

– Не. Погодь. Дай поразмыслить. Буду.

– Тогда я оставляю.

– Оставляй. Ты побежал?

– Нет еще. Хочу, вообще-то, с тобой мужской разговор поговорить.

– Звучит жутко. Может, не надо?

– Надо, Федя, надо.

Вовка тяжко вздохнул.

– Сейчас заканчиваю.

– Не торопись. Счет не идет на минуты. У меня на первую половину дня этот разговор запланирован как главное дело.

– Кошмар, – сказал сын и, вновь поворачиваясь к зеркалу, цапнул вспененную скулу бритвой. – Хочется спрятаться под ванную.

– Не поможет, – сказал Журанков и пошел в кухню. Вслед ему донеслось унылое и чуть невнятное от необходимости подставлять лезвию распяленную щеку:

– Да я понимаю…

Четверть часа спустя Журанков уже допивал свой повторный кофе, а сын, присев напротив, принялся строгать себе ветчину и тогда уж разрешил:

– Ну, говори.

– Сначала ты поговори. Хочу знать твои жизненные планы.

Вовка фыркнул.

– Ну, как… – поведал он потом. Сразу, видимо, понял, что отцу такого ответа маловато, и в качестве жеста доброй воли решил конкретизировать: – Вот еще повкушаю радостей дембеля… Знаешь, па, я вообще-то законтрактоваться хочу.

– Опаньки! А мама знает?

– Нет, конечно. Что я – псих? Сначала сделай – потом скажи женщине.

– Интересная мысль. А вот объясни мне… Ты чего к службе-то так прикипел?

– Да не то что прикипел. Не, па, я не фанат милитаризма. Если ты об этом. Я ж не шагистикой беспонтовой занимаюсь. Я оператор высокотехнологичных систем связи… Математика твоя очень пригождается, кстати, большое тебе сыновнее спасибо.

– Большое отцовское пожалста.

– Слыхал, какое внимание сейчас техническому уровню управления?

Журанков усмехнулся.

– Не слыхал, но догадываюсь.

– Ну, вот. А потом, знаешь…

Вовка умолк и принялся, глядя только на кончик ножа, сосредоточенно намазывать на бутерброд масло.

Здесь, в глубине страны, даже самый худший враг – это всего-то должностная мразь, обезумевшая от потуг стать миллионером уже к концу недели. Или разожравшийся и обнаглевший до полного садизма ментяра…

А есть настоящие враги.

Им надо просто противостоять. От них надо просто защищаться.

И все время быть наготове, что тебя или взорвут, или пристрелят. И иметь железные нервы. Это адская работа. Работа не для всех. Кто-то должен ее делать.

Но скажи такое вслух – получится только треск высокопарный. Лучше даже не заводиться.

Тем более есть и другая причина.

Вот об этом можно. Это и правда надо как-то разрулить.

Продолжая глядеть на нож, Вовка сказал:

– Мне иногда кажется, что я вам с тетей Наташей мешаю.

Журанков ошалело вытаращился, всем телом откинувшись на спинку стула так, будто у него перед лицом махнули горящей головней.

– Ты что, с ума спятил, ребенок?

– Только не кипятись, батька, я серьезно. По-мужски. Я даже не знаю, как ее называть теперь. Когда она начала тут жить, вроде привык говорить тетя Наташа, и ничего. А сейчас… Старше стал, что ли… Или не знаю. Не поворачивается язык. Какая она мне тетя? А называть ее Наталья Арсеньевна – тоже как-то глупо. В одном доме живем, под одной крышей… Она близкий человек. Она тебе… это…

Вовка покраснел и не договорил.

– Да-а, – потрясенно протянул Журанков. – Какие у тебя духовные метания, оказывается, происходят. А я и не знаю. Недоглядел…