Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг Страница 56

8

Прошлой ночью мне приснилась названая сестра Халум Хелалам.

Ее я больше никогда не увижу – лишь по зыбкому туннелю снов она может прийти ко мне. Пока я спал, она сияла в моей душе ярче всех звезд пустыни, но пробуждение принесло печаль, стыд и горе от невосполнимой потери.

Во сне она была закутана в прозрачное покрывало, сквозь которое просвечивали ее маленькие груди с розовыми сосками, и узкие бедра, и плоский живот не рожавшей ни разу женщины. В жизни, тем более навещая названого брата, она не часто так одевалась, но мое одиночество и моя иссстрадавшая душа придали ей этот кокетливый вид. Она нежно улыбалась мне, ласковые темные глаза светились любовью.

Наше сознание во сне работает сразу на нескольких уровнях. Я парил в лунном свете под крышей хижины и глядел сверху на себя спящего, будучи одновременно и этим спящим. Тот, кто спал, не знал о приходе Халум, но наблюдатель видел ее, а я, подлинный сновидец, знал о них обоих и знал, что мне это только снится. Потом все три ипостаси перепутались, как всегда: я уже не был уверен, кто сновидец, а кто сновидение, и не совсем понимал, кого вижу перед собой – плод моего воображения или живую Халум, которую знал когда-то.

– Киннал, – прошептала она. Мне снилось, что я-спящий проснулся, приподнялся на локтях, а Халум опустилась на колени рядом с койкой, где я лежал. Ее груди коснулись моей мохнатой груди, губы мимолетно прильнули к моим. – Какой усталый у тебя вид.

– Не надо было тебе приходить сюда.

– Она была нужна, и она пришла.

– Это неправильно. Приходить одной в Выжженные Низины, искать того, кто принес тебе один только вред…

– Узы, которые нас связывают, священны.

– Ты достаточно настрадалась из-за этих уз, Халум.

– Она совсем не страдала. – Халум поцеловала мой потный лоб. – Страдаешь ты, прячась в этой раскаленной печи.

– Он это сполна заслужил.

Даже во сне я пользовался учтивым местоимением, говоря с Халум. Говорить с ней от первого лица у меня не поворачивался язык; я никогда не делал этого, пока не переменился, и продолжал скромничать даже после, сам не зная почему. Я всей душой и всем сердцем желал сказать Халум «я», но уста мои сковывало приличие.

– Нет, не заслужил, – сказала она. – Ты должен вернуться, Киннал. Должен привести нас к новому Завету, завету любви и взаимного доверия.

– Боюсь, что пророк из него никудышный. Вряд ли ему стоит продолжать в том же духе.

– Для тебя это было так странно, так ново. Но ты сумел измениться, Киннал, и поведать об этом другим…

– Навлечь горе на себя и на них.

– Нет-нет. То, что ты хотел сделать, было правильно. Разве можно сдаться теперь? Покориться и умереть? Ты должен освободить весь мир, Киннал.

– Он здесь как в западне. Рано или поздно его возьмут.

– Пустыня велика. Ты можешь уйти от них.

– Велика, но выходов из нее мало, и все они охраняются. Бежать некуда.

Она покачала головой, улыбнулась и сказала с надеждой, положив руки мне на бедра:

– Я могу отвести тебя в безопасное место. Пойдем со мной, Киннал.

Эти «я» и «мной» обрушились на мой сон дождем ржавых гвоздей; я чуть не проснулся, услышав, как ее нежный голос произносит такие мерзости. Я говорю вам это, чтобы вы поняли: я сам еще не полностью приспособился к совершившимся со мной переменам – правила, внушенные мне воспитанием, все еще сидят глубоко в душе. Во сне открывается наша истинная сущность, и мой испуг от слов, которые я вложил в уста снящейся мне Халум (а кто же еще мог это сделать?), сказал мне многое о моих сокровенных мыслях. То, что случилось после, тоже стало откровением, притом куда более плотским. Халум, стараясь меня поднять, провела пальцами по густой поросли на моем животе и охватила мой напрягшийся мужской стержень. Мое сердце бешено забилось, семя изверглось наружу, земля качнулась, будто желая стряхнуть с себя мою хижину, Халум испуганно вскрикнула. Я протянул к ней руки, но она уже таяла, растворялась и после новой подземной встряски пропала совсем. Я столько хотел сказать ей, о стольком хотел спросить. Пробиваясь сквозь слои сонной одури, я проснулся. В хижине я, само собой, был один, залитый собственным семенем и пристыженный тем, что показало мне собственное, спущенное с привязи воображение.

– Халум! – закричал я. – Халум, Халум, Халум!

Хлипкие стены содрогнулись от моего крика, но она не вернулась, и затуманенный сном рассудок начал осознавать, что это была не настоящая Халум.

Но мы, бортениане, серьезно относимся к подобным видениям. Я встал, вышел вон и стал ходить, зарываясь босыми ногами в теплый песок и пытаясь простить себе то, что видел. Мало-помалу я успокоился и вернул себе душевное равновесие, но спать больше не лег и сидел на пороге, пока меня не нащупали зеленые пальцы рассвета.

Вы, конечно, согласитесь, что мужчина, долго обходившийся без женщин и живущий в постоянном напряжении после бегства в Выжженные Низины, вполне способен испытать во сне такого рода разрядку, и ничего противоестественного в ней нет. Предположу также, хотя и не могу доказать, что многие бортенские мужчины во сне испытывают желание к своим названым сестрам хотя бы потому, что наяву такие желания строго подавляются. Мы с Халум заходили в духовных интимностях гораздо дальше, чем многие другие названые братья и сестры, но физической любви с ней я никогда не искал, и мы ни разу не совершали такого акта. Придется вам поверить мне на слово. В своих записках я показываю вам все свои неприглядные стороны, ничего не скрывая, – случись между нами нечто подобное, я и этого бы не скрыл. Поверьте: этого не было. Нельзя винить человека за грех, совершенный во сне.

Тем не менее я чувствовал себя виноватым весь остаток ночи и все утро. Лишь теперь, когда я изложил это на бумаге, мрак отступил от моей души. Думаю, меня мучила не столько эта грязненькая фантазия, за которую даже враги меня бы, вероятно, простили, сколько моя ответственность за смерть Халум, чего я не могу простить сам себе.

9

Здесь, пожалуй, следует объяснить, что каждый бортенианин (и каждая