Дмитрий Биленкин - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 11 Страница 58

Одна из наиболее сложных проблем, стоящих перед человечеством и приобретающих все более серьезный характер для каждого нового поколения, — это проблема сохранения накопленных знаний. Впрочем, слово «сохранение» не совсем точно выражает суть дела. Хранить можно, в конце концов, что угодно, от овощей до запасов воздуха. Современная техника позволила сделать практически вечными такие неувядаемые творения человеческого духа, как Пизанскую башню или Монну Лизу. В микрофильмах сберегаются все книги, изданные со времени изобретения книгопечатания. Но подавляющее большинство этих ценностей мертво, ибо не потребляется разумом. Да, это именно то слово, которое здесь уместно. Не проблема сохранения, а проблема потребления накопленных знаний.

Первые признаки неблагополучия стали обнаруживаться в конце второго тысячелетия. Вам любопытно будет узнать, что наши пращуры уже к 1970 году издавали в год полмиллиона названий книг. Разумеется, в их числе было много переизданий и переводов. Но поток новинок нарастал. В 1980 году на Земле издавалось около 700 тысяч названий, в 1990 — примерно миллион, а когда человечество вступило в третье тысячелетие — в свет было выпущено свыше полутора миллионов названий книг».

Не стану утомлять вас цифрами. Позволю только напомнить, что в прошлом году, по данным Вселенского статистического института, на Земле и других планетах, населенных людьми, опубликовано почти 10 миллиардов названий, причем третью часть этой книжной лавины составляют новые произведения. Я говорю «книжной», потому что форма публикации не имеет значения, идет ли речь о видео-, звукозаписи или наборной книге».

Брокт теперь расхаживал по комнате, заложив руки за спину, говорил монотонным назидательным тоном, словно профессор, читающий популярную лекцию в студенческой аудитории.

«Вернувшись к рубежу второго и третьего тысячелетий, — продолжал оратор, — мы узнаем, что уже в те далекие времена подавляющее большинство вновь созданных литературных произведений жило два-три года, от силы пять лет. В сущности, они производились для разового потребления, как пища или одежда. Ремесленнические поделки, служившие средством скоротать или даже убить время, как тогда говорили, быстро выходили из моды, пылились в подвальных помещениях публичных библиотек, а затем шли на макулатуру.

Я далек от намерения морализировать на сей счет и упрекать наших предков в недостатке культуры. Литература, как и всякая другая сфера деятельности, призванная удовлетворять определенную общественную потребность, не может обходиться без массовой продукции. Разве не так обстоит дело и в наше время?.. Разумеется, сегодняшний читатель несравненно более взыскателен, а средний уровень литературных произведений гораздо выше, чем когда-либо в прошлом. Это естественный результат развития цивилизации. Но соотношение между поделками и шедеврами остается почти без изменений. Вполне вероятно, что какой-нибудь проходной роман, изданный в наши дни, был бы признан выдающимся несколько веков назад. Для нас он остается проходным именно потому, что воспринимается в сравнении с подлинными шедеврами четвертого тысячелетия».

Брокт остановился, на секунду задумался, потом подошел ко мне и уже с оттенком дружеской доверительности, сказал:

«Кстати, о мотивах. Первая идея, которая совершенно неожиданно пришла мне в голову, заключалась в следующем: если наша средняя книга была бы принята древними как шедевр, не следует ли отсюда, что средняя книга древних будет принята как шедевр людьми нашего времени?»

«Нет, — ответил я. — Эта идея абсурдна. Вы только что изволили заметить, что наш средний роман был бы признан в прошлом шедевром. С этим еще можно согласиться. Но наоборот… Прошу прощения, подобная инверсия кажется мне бессмысленной».

«Вовсе нет, вовсе нет! — возразил Брокт. — Как раз потому, что речь идет о ценностях духовных, а не материальных. Действительно, если бы нам вдруг пришло в голову предложить своим современникам, скажем, примитивные наручные часы XXIV столетия, нас бы подняли на смех. Иное дело книга, пусть даже посредственная для своего времени. Она любопытна и привлекательна, потому что позволяет войти в незнакомый нам духовный мир, удовлетворить тот неистребимый интерес к прошлому, который всегда живет в человеке и на котором зиждется преемственная связь поколений… Не согласны? Мысль об инверсии, как вы удачно выразились, пришла ко мне откуда-то из глубин подсознания. Поначалу я ее попросту отбросил. Да, отбросил. Она показалась мне такой же нелепицей, как и вам».

— Вы не устали, Сойерс? — перебил свой рассказ Воронихин. — Извините, что я многословен и упоминаю малозначащие детали. У меня странная память. Могу изложить события любой давности, однако с обязательным условием не нарушать последовательности. Стоит опустить какое-нибудь промежуточное звено — и не ручаюсь, что вместе с ним не пропадет важная мысль.

— Хотел бы я обладать такой памятью, — сказал Сойерс. — Суть дела запоминают все, но иногда ценней всего оказываются как раз детали.

— Тогда я продолжаю. Брокт вновь принялся расхаживать по комнате. Уже знакомым движением он приложил пальцы к вискам: «Если бы вы знали, как медленно и мучительно я шел к осознанию своего долга. Не один десяток лет жизни был потрачен на изучение клада, погребенного в хранилище знаний. В его бесчисленных лабиринтах я ориентировался не хуже расторопных роботов, которые заботились о сохранности архивных материалов, вели учет, давали справки редким посетителям. Среди этих посетителей было немало подлинных энтузиастов, но никто не мог сравниться со мной в самоотвержении.

Я пропустил через свой мозг гигантское количество книг. Поначалу в моей работе не было сколько-нибудь продуманной системы. Сегодня смотрел античных поэтов, завтра знакомился с прозой XXX века, послезавтра — с героями Великой Революционной эпохи. Собственно говоря, я занимался тем же, чем занимаются тысячи и тысячи историков и литературоведов, собирающих материалы для своих монографий. Однако определенная цель ограничивала рамки их поиска, я же брал все, что попадало под руку.

Единственным результатом тогдашней моей работы было обнаружение некоторых забавных закономерностей художественного творчества, о чем я написал в своей первой и последней научной брошюре. Вряд ли многие ее прочитали. Она того и не заслуживала. То, что показалось мне тогда открытием, было всего лишь банальностью. Помню, я пытался доказать, что все литературные сюжеты сводятся к 12 основным и 64 вариантным. Позднее узнал, что существует по крайней мере несколько тысяч литературоведческих работ, в которых сообщается о той же закономерности, однако каждый исследователь называет свою цифру.