Кир Булычев - Черный саквояж. Куклы из космоса (сборник) Страница 6

Макар глядел на Геракла, почесывая ухо. Все остальные оставались на своих местах, потому что не знали, что делать.

И наверное прошла минута, не меньше, прежде чем начался шум. Он поднимался по кривой, становясь все сильнее, потом уже все кричали «ура!» и, выбежав на улицу, вытащили Игоречка, качали его и уронили в пыль. А Манину и Макару с Кроликом удалось убежать.

На свету мы рассмотрели Геракла получше. Он, к сожалению, оказался не идеальным. Видно, каких-то крошек и кусочков не хватало. Дубинка была обломана, на одной руке не было пальцев и коленки не хватало. И у гидры не было ноги. Но, сами понимаете, разве это так важно?

Манин объявил, что работы сегодня не будет.

Вы бы послушали, как все возмутились и добились все же от профессора разрешения работать после обеда. И я понял, почему. Потому что я и сам требовал, чтобы работать. Каждый из нас надеялся, что именно сегодня он отыщет разбитую чернолаковую вазу или килик, а может статую Венеры или раздавленный камнем золотой клад.

А пока суд да дело, Манин взял плавки и отправился купаться.

Надо знать Манина. Когда у него неприятности или какой-нибудь скандал, он всегда таким образом себя успокаивает. Берет плавки и идет купаться. Психотерапия.

Разумеется, сегодня никаких неприятностей не было. Но нервное потрясение такое, что стоило десяти неприятностей.

Я убедился в этом, когда вылез из моря и улегся на песке, раздумывая о последствиях нашего изобретения для науки. Но раздумывать было трудно, потому что неподалеку, вылезши из моря, разговаривали Манин с Игоречком. Они не таились, больше того, двое или трое археологов даже подползли к ним поближе, чтобы лучше слышать. Но я не подползал. Мне и так было слышно.

— Я тоже переживал, — говорит Донин. В его седой бородке набился песок и он выскребывал его тонкими сухими пальцами. Совсем не похож на научного гения. — Одно дело — испытания в институте. Мы могли их вести еще месяцами. И директор категорически запретил нам вывозить установку на юг.

— Значит, ослушался? — спросил Манин лениво. Он лежал животом кверху, закрыв глаза.

— А твоя телеграмма? — спросил Игоречек. — А твои звонки в президиум. А твои пробивные способности?

Манин ничего не ответил и тогда Игоречек заговорил снова.

— В институте можно умом все понимать, а вот почувствовал я только здесь. Знаешь, я смертельно боялся, что сорвется. Мне было бы стыдно. Понимаешь?

— Угу.

— Ничего ты не понимаешь, самодовольный индюк!

— Угу.

— С сегодняшнего дня твоя наука станет иной.

— Сколько же вы делали опытный образец? — Манин вдруг сел и открыл глаза.

— Ну, несколько лет…

— Вот именно, — сказал Манин. — Значит дождемся мы таких установок дай бог через десять лет. Правда?

— Но ты — раньше.

— Не знаю. Пока наступит то светлое время, когда твои восстановители будут продаваться по безналичному расчету, миллион организаций и десять тысяч ученых прослышат про эти возможности.

— Ну и что?

— А то, что археологов оттеснят на одно из последних мест. Склеивайте древним способом, скажут нам.

— Преувеличиваешь, Валентин, — сказал Игоречек.

— Не настолько, чтобы отступить от правды.

— А я думаю, что это не так важно. Важны перспективы, — сказал Борис. — Как-нибудь поделимся и с реставраторами.

— Если бы реставраторы только…

— Ты уже завидуешь, — сказал Игоречек.

— Еще бы не завидовать! Как профессионал я вижу принципиально новое будущее археологии. За исключением редчайших везений, нам попадаются осколки, ошметки прошлого и мы занимаемся тем, что складываем загадочные картинки по крохам. И потом еще спорим, туда ли положили песчинку.

— Сколько будет целых сосудов и статуй! — сказала Шурочка.

— Узко мыслишь, — сказал Манин. — А текст, смытый тысячу лет назад, чтобы снова использовать лист пергамента? А запись, затертая врагами? А спекшиеся куски ржавчины? А картины, записанные новым слоем краски? А иконы, которые приходится месяцами расчищать? А окислившиеся безнадежно монеты? Я могу продолжать этот перечень до вечера. Понимаете, наша наука может завтра стать точной наукой, как математика… и теперь мы должны ждать, пока твою установку выведут из бесконечной стадии экспериментов, утвердят, одобрят, пустят в производство, а потом она археологам не достанется.

Манин был разумным пессимистом. Он сам так всегда говорил.

А Игоречек был оптимистом. Поэтому он ответил:

— Паровозов сначала тоже было один-два и пассажиры на них не ездили. К нему не подпускали.

3

После обеда мы все-таки пошли на раскоп, но никто ничего стоящего не нашел. Так наверное и должно было быть.

Потом мы все вернулись в школу и еще минут десять любовались Гераклом, который поражал Гидру Лернейскую. И придумывали, что еще можно сделать с помощью машины. Правда, Игоречек сказал, что после испытания установку надо проверить и снова мы займемся восстановлением вещей только послезавтра.

Я пошел домой один, потому что мой друг Макар, разумеется, остался в гараже — его от установки трактором не оттащишь. Сначала я думал о великом прогрессе науки и о том, что стану археологом, но чем ближе подходил к дому, тем больше у меня портилось настроение. Сначала я даже не мог догадаться, почему оно портится, но потом вспомнил о пластинке и стал уже думать, как бы мне незаметно съездить в Симферополь и поискать ее там в магазине. Но откуда у меня целый день на это? Может лучше сознаться?

Мои самые плохие предчувствия оправдались.

Томат был дома. Чистенький, гладкий, в джинсах и безрукавке с Микки Маусом на груди. Просто не человек, а мечта о положительном человеке.

Люси еще не возвратилась с телефонной подстанции, а мать возилась в огороде. Мне показалось, что он меня давно ждет. Уж очень у него загорелись глазки, когда я вошел в большую комнату. Он в тот же момент возник на пороге.

— Здравствуй, Костя, — сказал он ласково. — А я тебя жду. Что, трудный день выпал?

— Обыкновенный день.

Не будь его дома, я бы матери и сестре весь вечер рассказывал о Геракле. Но при нем у меня буквально рот не раскрывался.

— Что задержался?

Он ведет себя у нас и доме, словно жил здесь всегда. Ему так нравится. Я подозреваю, что ему в его Подмосковье некого было угнетать и учить. Вот и приезжает к нам отдыхать таким образом.

— Работал, — сказал я.

Я вдруг понял, что смертельно устал. День-то был фантастически длинным и с фантастическим приключением.

— А я рыбачил, — сказал он. — Гляжу с моря, а вся ваша экспедиция лежит на пляже. Представляешь? Никто не работает, все лежат на пляже. Мне далеко было, я не разглядел, был ты там или нет. Но ведь это все равно? Государство вкладывает огромные деньги в освоение нашего культурного наследия. И если люди, которые отвечают за это освоение, будут лежать на пляже, что станет с государством?