Евгений Евтушенко - Ардабиола Страница 6

- Дальше, - требовательно сказала девушка. - Не молчите.

- У отца снова начались боли в груди. Он прилетел в Москву. Впервые я увидел его мрачным, мнительным. Я положил его на Каширку. Жидкость из груди откачали, начали химиотерапию, облучение, но сказали, что дело безнадежное. Метастаз на метастазе. Я забрал отца домой. Я рассказал отцу про муху цеце, про федюнник, про Аллу. Я объяснил ему, что это риск. Он согласился. У меня осталось только двенадцать плодов ардабиолы. Я давал их отцу по кусочкам и заваривал листья. Боли прекратились сразу. Волосы, прежде выпадавшие, начали расти. Через месяц снова сделали все анализы. Врачи своим глазам не поверили. Опухоль резервировалась...

- Что? - переспросила девушка.

- Рассосалась... Отец вернулся и теперь снова на электровозе. Но я держал язык за зубами. У меня не осталось ни одного плода. Я набрался терпения. Я подкармливал ардабиолу всеми на свете удобрениями. Вы держали в руках ее второй урожай. Сегодня с утра, еще до всех проклятых поросят, я поехал в институт органической химии, чтобы они сделали точный анализ ардабиолы. Если возможен химический аналог, то в руках у человечества сильнейшее противораковое оружие. Однако по закону подлости лаборатория сегодня закрыта. Все на картошке... Но какая разница - сегодня или завтра... Главное, что ардабиола есть!

Ардабьев вскочил с песка и вдруг закричал на весь берег, торжествующе размахивая руками:

- Ар-да-би-о-ла!

Пожилая пара, поспешно ссыпая яичную скорлупу в выдранный разворот "Огонька", боязливо направилась к своему уже высохшему "Запорожцу".

А рыбак с безнадежной удочкой и ухом не повел.

И вдруг Ардабьев увидел, что девушка в кепке как-то странно начала крениться набок. Лицо ее побелело.

- Что с вами? - бросился к ней Ардабьев. - Я что, замучил вас своими раковыми разговорами?

- Н-нет... - помотала головой девушка. - Мне плохо... Я сама виновата... Я ехала в больницу... Отвезите меня туда...

Растерянный Ардабьев подхватил ее под руки, усадил в пикап. Больница была рядом с той трамвайной остановкой, где девушка сошла часа два назад.

- Не надо меня провожать... - сказала девушка, поскрипывая от боли зубами.

Ардабьев, не слушаясь, довел ее до приемного покоя.

- Ишь, кепку напялила! - раздалось чье-то женское шипение в коридоре вослед девушке. - А сама уже с утра на ногах не держится! Ну и молодежь!

- Уходите, - сказала девушка Ардабьеву, потянув на себя ручку двери и пошатываясь.

- Кепку-то, кепку сними, бесстыдница! - дошипели ей в спину.

Ардабьев остался в коридоре, присев на скрипучий стул прямо в центре шипения. Оно прекратилось.

"Проклятая привычка шипеть. Даже в больнице... - думал Ардабьев. - А я тоже хорош... Разглагольствовал о спасении человечества, а сам не заметил, что рядом со мной плохо человеку. Нет, я заметил это еще там, в трамвайном окне... Поэтому я и поехал за трамваем... А потом забыл... Ушел в монолог..."

Через полчаса Ардабьев хотел было постучаться в дверь приемного покоя, но дверь сама распахнулась, и оттуда выкатилась кровать на колесиках. Из-под простыни высовывалось только лицо девушки, почти не отличавшееся от простыни по цвету, Веки девушки были сомкнуты, но слегка подрагивали. Кровать покатили по коридору, показавшемуся Ардабьеву бесконечным. Чья-то рука легла на плечо Ардабьеву. Перед ним стоял молодой врач с нелюбопытным и недружелюбным лицом.

- Ее привезли вы?

- Я, - подавленно ответил Ардабьев.

- Зайдите ко мне, - сказал врач.

Ардабьев вошел, и врач раскрыл регистрационную книгу, не пригласив его сесть.

- Что с ней? - спросил Ардабьев.

- Сильное кровотечение... - сказал врач. - Кто ей делал аборт?

- Не знаю... - пробормотал Ардабьев.

- Делал это коновал... Так можно искалечить человека, - уже враждебно сказал врач. - Она была почти без сознания, и я не смог ее зарегистрировать. Ее фамилия?..

- Не знаю... - опустил голову Ардабьев.

- Ну хотя бы имя-то знаете? Где она живет? Работает? Учится?

- Я ничего не знаю о ней... - не поднимал головы Ардабьев. - Я ее просто подвез...

Лицо врача осталось враждебно-недоверчивым. Он закрыл регистрационную книгу и встал, давая понять, что разговор закончен.

- Это не опасно? - не уходил Ардабьев.

- Ей сейчас делают переливание крови... Это все, что я могу вам сказать. - И недобро добавил: - Тем более что, по вашим словам, вы ее не знаете...

Выехав из больничного двора, Ардабьев вынужден был затормозить перед трамваем с тем же самым номером, но сквозь окно задней площадки на него взглянули не глаза девушки в кепке, а тревожные, спрашивающие что-то глаза худенького мальчика в пионерском галстуке, пытающегося читать и заслоняющего локтем книгу от навалившегося на него рулона чьих-то вьетнамских циновок.

"А вдруг этот мальчик - самый нужный сейчас человечеству человек, а вовсе не я? - подумал Ардабьев. - Вдруг он даст всем людям общую веру во что-то? Или изобретет антибомбу?"

Трамвай, всосав новых пассажиров, тронулся, а оранжевый пикап все еще стоял, пока сзади не раздался раздраженный сигнал.

Ардабьев взглянул в зеркальце: в бампер пикапа опять почти уперся мебельный фургон. Возможно, другой, но такой же по форме и, наверно, близкий по содержанию.

Глядя на величественно-гневное лицо мебельного шофера, негодующе высунувшегося из кабины фургона, Ардабьев горько усмехнулся: "А ведь он тоже уверен, что сейчас именно он самый нужный человечеству человек".

2

Машинист электровоза Ардабьев-старший раздевался в деповской душевой, открыв собственным ключом собственный шкафчик, на котором сорок лет была написана его фамилия. Его фамилия сохранялась четыре года на этом шкафчике и тогда, когда он ушел на фронт. От рабочей одежды шел особый, железнодорожный запах, состоявший из запахов смазки, смоленых шпал, таежного ветра и еще из чего-то, что не объяснишь. Ардабьев начинал на железной дороге смазчиком, таская вдоль букс масленку с вытянутой шеей, прозванную "гусем". Потом он стал кочегаром на "кукушке". Тогда спецовка пахла углем. Мельчайшие крупицы угля забивались в ноздри, в уши, в волосы, за ворот... Когда молодой кочегар, переодетый после работы в хромовые сапоги гармошкой с небрежным напуском брюк, в белоснежную сорочку с круглым воротничком, на запонках и в доставшийся от отца плисовый жилет с цепочкой карманных часов, шел на вечерку с такими же, как он, деповскими парнями и сплевывал с особым шиком сквозь зубы на деревянный скрипучий тротуар, то слюна все равно оставалась черной. Потом ввели электровозы, профессия кочегара исчезла, и работа машиниста стала чище, хотя и раньше считалась среди других железнодорожных профессий аристократической. Но по своему старому обычаю после рейса Ардабьев всегда парился, хотя прежних десяти грязей с него не сходило. Взяв из шкафчика заранее приготовленный березовый веник, Ардабьев сначала нырнул в парную, где в тумане вырисовывалось несколько голых фигур.