Виталий Захаров - Черный дублер Страница 6

Разум = сознание + мышление, способное к творчеству + способность чувствовать.

Злые языки, без которых, видимо, не обойдешься, поговаривали, что концепция эта исходит от ЭАЛа Третьего, единственного пока члена Всемирного Совета от «рукотворных» (то бишь, роботов), поскольку она ставит его искусственных «соплеменников» почти вровень с людьми, так как при подобном толковании главной движущей силой прогресса — Разума — роботы имели два главных фактора: они мыслили, мыслили вполне сознательно, а иногда и творили. Слухам же об авторитарном давлении ЭАЛом на философов Райтнер не верил, ибо ему, как и всем инженерам, было хорошо известно: ЭАЛ Третий, заслуженно и любовно прозванный Великим, до самозабвения предан делу развития техники, техники и только техники и терпеть не может раздвоенных личностей. Все знали, что ЭАЛ частенько упрекает в распылении творческих сил даже самого Уотсона!

Нет, ЭАЛ Третий Великий не мог заниматься такими пустяками, как спор о том, какими должны быть взаимоотношения между белковыми и кремнийорганическими. Он невозмутимо перемалывал в своей чудовищной памяти данные обо всех наиболее крупных технических изобретениях в истории человечества и творил, творил, через каждый месяц с ужасающей регулярностью выдавая принципиально новые проекты ракет, сверхскоростных дальнеров, сверхглубинных буров и так далее. Он даже не обратил внимания — или сделал вид, что не обращает внимания, — на мировую бумажную войну, которая разразилась десять лет назад, когда Райтнер был еще инженером-практикантом. Группа самоконструирующихся роботов тогда впервые отвлеклась от основной своей задачи — самоусовершенствоваться и, превзойдя своих создателей, сконструировала несколько роботов такого совершенства, которых вскоре с полным правом стали называть «Человек-2». Этим как бы была поставлена практическая точка к теоретическим изысканиям Вильяма Уотсона и философов-робоведов, предлагающих признать равноправие роботов с людьми. И точка была обоснованной: изумительные создания, вышедшие из-под рук роботов-конструкторов, обладали потрясающим совершенством внешних форм и прекрасной памятью — компьютер, умещенный в их голове, не уступал, а чаще всего превосходил человеческий мозг с его миллиардами клеток; они имели сердце, которое «уступало» человеческому только разве тем, что почти не было подвержено износу, а заодно и такой глупости, как боль — будь то боль физическая или боль грусти, печали… любви…

И в различных учреждениях все чаще стали появляться загадочные создания с апполлоновыми торсами и тростниковыми талиями. Они, с их отменной собирательной памятью, работоспособностью и оперативностью, были незаменимыми техническими работниками. Сколько копий переломала журналистская и философская братия на тему: стоит ли размножать эту «железную касту»? Кто они в конце-то концов: грубо говоря, машины или разумная жизнь? А самые горячие головы ставили вопрос и более резко: не грозит ли «все это» вырождением человечества, коли уж «они» так во всем превосходят нас, белковых? Только сами роботы во главе с ЭАЛом Великим абсолютно не вмешивались в эти бумажные баталии и невозмутимо продолжали трудиться во имя прогресса. ЭАЛ тактично нашел даже причину не присутствовать на заседании Всемирного Совета, собравшегося затем, чтобы покончить с этой все разрастающей «войной».

Райтнер прекрасно помнит это заседание. Оно транслировалось по всей Солнечной системе — передача шла на Главном канале. Уотсон, непривычно быстро завершив церемонию открытия заседания, фактически скомкав ее, сказал всего две фразы: «О каком неравенстве может идти речь, если, к примеру, я хорошо знаю, что мой друг ЭАЛ умнее меня? Мне стыдно перед ним». — И до конца заседания не произнес больше ни одного слова.

Лучшие умы человечества решили вопрос единодушно: на Земле с помощью человека возникла разумная жизнь новой физической структуры, и ее представители имеют все права, которыми наделили себя люди.

И страсти улеглись. И улеглись бы совсем, если бы вдруг не стала наблюдаться совершенно противоположная, чем во время бумажной войны, тенденция: все совершенствующиеся создания стали вызывать у людей прямо-таки неодолимую притягательность. Такова уж человеческая природа: неизведанное всегда тревожит и манит…

Райтнер попивал крепко заваренный и крепко пахнущий чем-то незнакомым, но очень бодрящим чай и, забыв о лежащей перед ним тетради, тяжело думал сразу о многом: о Человеке-2 — этих сильных, изящных, ловких и умных созданиях; о заведующей отделом комплектования своей лаборатории Аделаиде (она же робот, «роботесса», типа КП — концентрации памяти) — женщине с изумрудными волосами и большими черными глазами, которая давно нравится ему (даже больше — его тянет к ней) и с которой ему, как и многим другим в подобном положении, никогда не удастся сблизиться; о себе, докатившемся до того, что за грузом работы и самолюбования (как же — инженер Второго класса в тридцать два года!) совсем забыл о людях, живой пример чему — Дмитрий Карпатов, в одиночку ушедший, выходит, в Антимир…

Райтнер вздохнул, поблагодарил подошедшего за чайным прибором секретаря и потянулся к тетради.

«На другое утро, после тщательного анализа — свихнулся я или нет? На самом деле разговаривал с каким-то там дублером или это было лишь результатом чересчур большого напряжения? — я решил: со мной еще все в порядке — это раз; наличие Антимира, в конце-то концов, наукой не отрицается и случившееся со мной вполне допустимо — это два; мне ничего другого не остается, кроме как жить, словно ничего не случилось, ибо, как бы я ни брыкался, не в моих силах предпринять что-либо конкретное — эти три. Особенно убедительно выглядело последнее положение. Инициатива была в Его руках…

Научной литературы по Антимиру, даже по данным Центра Научной Информации, было, что называется, кот наплакал, да и она состояла больше из гипотез и мало чем отличалась от научной фантастики, которая в силу своей художественной убедительности выглядела куда реальнее. Посвятив день прослушиванию отобранной информации, я понял, что не очень обогатил знания в области антимира, плюнул на все и на другое же утро вылетел в Гагаринский заповедник — мое самое любимое место на Земле[3]. Мне надо было отдохнуть и отдохнуть как следует, потому что я понял — держусь на пределе. Понял я это после того, как обнаружил: во мне подавлено даже чувство долга к работе, а оно в современном человеке так же естественно, как необходимость дышать и пить.

На мой взгляд, для того, чтобы прийти в себя после любой встряски, на Земле нет места лучше, чем Гагаринский заповедник. Здесь можно найти место и занятие на любой вкус. Хочешь — посиди с удочкой на тихой речке, хочешь — постой над гулким морским прибоем (хоть убей, но до сих пор не постигну, как ухитрились там создать такой реально-осязаемый мираж бескрайнего морского прибоя), а возжаждал впечатлений порезче — пройди в клубящиеся неподалеку джунгли и встреться лицом к лицу с самим царем зверей или хотя бы питоном, которые, конечно же, согласно своему естеству, сразу выразят желание помять твои косточки в мощном объятии лап или не менее мощной прессующей спирали. И, хотя прекрасно знаешь, что со вступлением на территорию заповедника постоянно находишься под защитным силовым полем и неусыпным оком автоматов-сторожей, хищный оскал гибкой пантеры, взвившейся в прыжке на тебя, или завораживающие ледяные зрачки кобры всего в метре от своих глаз враз вышибают все твои душевные неполадки.