Дмитрий Володихин - Тихая тень Страница 6

Потом кто-то обвинял чтеца в полнейшей бессвязности, бессмысленности, нечленораздельности… Вижу, Гамов шепчется с хозяйкой салона, показывает на меня. А я пугаюсь: я так устал, мне трудно держать в фокусе внимания такие большие периоды устной речи… Я уже очень устал. Показал бы меня Гамов: вот, вот он, – да и все. Вышло намного неприятнее. Хозяйка встала… у нас в гостях… известный критик… выскажет свое мнение… этого спорного текста… очень интересно… понимание интеллектуального абстракционизма (ужас! ужас!)… с удовольствием послушаем… прошу вас…

И тут полное молчание, все повернули головы и смотрят в угол, где я затравленно сижу. Деваться некуда, обложили. Я встаю, потом сажусь, опять встаю… Нелепость какая! Рядом оказался какой-то низенький и крепкий на вид столик. Сел на него. Оказалось: хороший ход. Не унижаюсь стоянием, никого не оскорбляю сидением, сижу чуть выше уровня голов.

Я открыл рот и постарался ту косноязычную ахинею, которая вытекла из моих внутренностей, украсить возможно большим количеством научных слов. Что-то постфактум мне вспоминалось не без приятности: «неевклидова метрика интертекстуального пространства», «аутичное вытеснение обыденных реалий», «антифрейдизм», «принципиальная не-конгруэнтность бастионам традиционной субъектности»… Редкий идиотизм слов и словосочетаний, любимых и уважаемых современными литературоведами, всегда рождал во мне позывы к извращенному наслаждению. Произошло совмещение приятного с полезным.

Потом я разошелся и выдал нечто со вкраплениями смысла (это, видимо, и погубило все дело). Вкратце, я вслух додумал прежнее свое рассуждение о том, что такое реальность и что по-настоящему реально. Вот – рельность-1, реальность наблюдения каждого за своим я-объектом, если только наблюдение осознанно совершается. (В ином случае реальности вообще не возникает). Как метафорически представить подобную реальность? Да как полый шар в ветреной пустоте. Внутри наблюдения ничего нет. За пределами наблюдения – ничего нет. Только цветные разводы чувствований на внешней стороне бесконечно тонкой стенки шара, да цветные ленточки наших сенсуальных вторжений в пустотные реальности (т. е. вторичные реальности обстоятельств наблюдения, реальности я-объектов), колеблемые ветрами пустоты. Шар и ленточки – вот и вся реальность. Такую модель реальности, а точнее, такое мироощущение, надо бы назвать пустотностью. Да-да, именно пустотностью. У чтеца было полно пустотности в рассказе. Как – так: главный герой вышел за дверь, но за дверь не выходил? Просто в пустотной реальности ленточка наблюдения, уходящая в будущее, в миллион раз реальнее простой последовательности событий… Автор – тихий и славный пустотник, такой спокойный и стилистически не-агрессивный, что сердце радуется.

Боюсь, извне все это словесное извержение могло показаться невнятным набором фраз. Я не умею говорить долго и не умею говорить красиво. Помню, как вытянулась физиономия Гамова. Впечатление лошади в четвертой степени. Не такого, видно, ожидал мой куратор. Хозяйка салона поглядывает как-то растерянно. Автор «спорного текста» заулыбался. Нам с ним тепло через весь зал. Ему, кажется, полегчало, когда внимание партнеров по коммуникации перешло на другой объект. Я запнулся и закончил совсем уж вялой жвачкой, уловив близехонький взгляд: девушка, жидкие волосы, пух на затылке, румянец смущения во всю щеку, круглые глаза, как у куклы, а в глазах – умопомрачительное восхищение.

…Вот, мы ушли, Гамов мне по дороге к остановке и говорит, мол, старик, ну ты даешь. Ну даешь ты прикурить. Никто ни рожна не понял. И грустный такой, все усчитывает, насколько наши с ним гонорары сократятся. Злится, конечно: сам затеял. Но мол, такого, старик… Полный абзац! Ладно, короче, заиграли. Мол, вышло как вышло, старик.

Месяц его не было в моем убежище. Потом он пришел, ступил на мою территорию, а вокруг него – многоцветные букеты недоумений. Как же так? Как же так? Как же какжекакжекакже такк? В руках газеты-журналы литературного свойства. А в газетах журналах статьи с заголовками: «Негромкий манифест литературного поколения», «Пустотность – слово сказано!», «После постмодернизма», «Наблюдение за пустотой. Да!», «Карнавал… анархизм… пустота», «Магизм пустотности». И только один-единственный раз: «„Пустотность“ – невнятица в геометрической прогрессии?»

…Мол, старик, ты теперь знаменитость.

Так я оказался никому не знакомым и почти невидимым вождем целого литературного направления. Главным пустотником. Поразительно, как много людей медленно плывет тихими тенями по океану нереального мира! Я почувствовал минут на пять колоссальную безопасность и своего рода эмоциональный оргазм. Оказывается, нас не один и не два. Значит, мы намного защищеннее прежнего.

На литсалон я пришел еще один раз. Сколько-нибудь часто выдерживать коммуникативное напряжение подобной густоты я просто не способен. Я пришел на литсалон еще раз, никоим образом не желая еще один раз увидеть глаза, полные умопомрачительного восхищения.

Матерый писатель Вартан Быков закончил свою новеллу троекратным восклицанием: матерное слово, оно же, и вновь оно же. Когда подошла моя очередь высказываться, я смог выдавить два три предложения: «Текст очень уверенного в себе человека… подминает реальность под себя… Громкое и внятное утверждение творческого я… Гудящий глас колокола…» Вартан Быков так и не понял, ругается этот помятый критик инфантильного вида, или делает комплименты. Зато некий адепт пустотности в очередной гамовской газете расшифровал меня тихо и приятно: «…Да, это колокол, кимвал, карнай, бубен, водопад Ниагарский! Закройте глаза, заткните уши и бегите».

Лида с ее восхищением в глазах была там. И давешний чтец-пустотник – тоже. Я как раз хотел кому-нибудь дать почитать мое «Мяу», они его и взяли. Я отвел их в убежище, нимало не опасаясь какой-нибудь агрессии со стороны двух негромких и безобидных людей. Пустотника я впоследствии никогда не встречал. Он передал мне через Гамова несколько точно подобранных теплых фраз. А с Лидой вышло иначе. Из «Мяу» вырос превосходный предлог.

…Вот так Гамов вывел меня в свет. Завтра он опять явится за новым текстом.

Когда-то многие умные люди хотели податься в дворники и сторожа. Одни освобождали досуг, чтобы при гарантированном материальном минимуме владеть горами времени и писать что-нибудь великое, концептуальное… Хотя бы ключевое. Опять-таки, не желали участвовать в общественной активности общества, погрязшего в безбожии и однопартийности. Понять-то их можно, но слишком неприятно связываться с грязной профессией истопника, дворника (сторож, кажется, получше). А сколько грозит контактов, потенциально содержащих враждебную агрессию? Настоящий коммуникативный кряж. Ни я, ни те существа, которым нравятся (если они точно выразили собственные переживания) мои тексты, никогда не позволим себе не то что высказывания, а даже внятной неосторожной мысли, будто автор мысли пишет великое, концептуальное, ключевое… Мы пишем забавные штучки, интимнейшее или вообще непонятно что. И такое, знаете ли, мяконькое, некусачее. Не улавливал в собственном сознании какого-либо различения бога и дьявола. Пытался ощутить их сущность или присутствие, ставил такой опыт два раза в жизни, но все оканчивалось нулевым результатом. Противостоять власти нестерпимо некомфортно. Если тебе плохо, – беги. Если бежать некуда, смирись, хорошее кончилось, началась беда. Даже само окончание смутного и суетливого зрелища жизни, по ощущению, не должно особенно сильно повышать градус эмоций. Дворники, кочегары, сторожа – не совсем то; эпическая архаика; у потомков нет и не может быть силы, неприхотливости и двигательной энергии предков. Иногда я мечтаю получить место хранителя архивных фондов при каком-нибудь третьестепенном провинциальном учреждении. Мне бы платили немножечко, я бы жил, всеми забытый, и чуть-чуть писал. Вот счастье! Идеально, идеально. Финансовая зависимость от родителей, хотя и поистончилась, но существует. Классифицируется приблизительно как расплывчатое тревожное воздействие на втором плане, зато с постоянным источником. Возможно, я бы произвел минимальные взмахи плавниками в сторону желанной вакансии архивариуса, но мой нынешний меховой гомеостаз столь пленителен, что абсолютно обездвиживает волю.