Борис Письменный - О, Пари Страница 6

Сейчас Макс говорил нараспев чудным загробным голосом и я догадывался, что это как раз и есть его мужской волевой гипноз, который, по его словам, стоит ему жуткой потери энергии и который он включает только, когда не ладятся амурные планы. Что с ним бывает, впрочем, не часто.

Девушка говорила на сносном английском:

- Итак, мистер-вандерфул, вы полагаете, я совершенно 'вел-дан' н готова? Куда-с прикажете - на ту кровать или на эту?

- Нет, зачем же вы так... - бубнил Макс. - Ничего я такого не думаю...

Я зашторился, как мог, прикидывал - сколько времени мне придется скрываться, балансируя на одной ноге... Как тут враз балконные дверцы предо мной распахнулись. Увидев меня, Макс присвистнул, но девушка, по-моему, напротив, не удивившись нисколько, захлопала в ладоши. Даже спросила взглянуть на мои эксерсизы.-Со знанием дела, - похвалила она. нОтсюда неплохой вид. Вы, конечно, имели в виду писсаровский Бульвар Капуцинов? Или 'После дождя' Марке?

Она, будто читая мои мысли, высказала ряд уместных наблюдений о вынужденной роли копииста, о безнадежной изъезженности сюжета и дала мне свою визитную карточку - 'лавки древностей' где-то в Марэ, у пляс деВож. То была Люсиль. Лулу.

Макс тем временем, потратив нервную энергию, щеки в сахарной пудре, демонстративно поедал эклеры и наполеоны и, когда Лулу уже прощалась, благодарила его за прогулку, приглашала на ответный визит, он с полным ртом только мычал 'мерси', непреклонно продолжая жевать.

На следующий день я планировал побывать в квартале Марэ. Почему бы нет?

Макс отказался, сказал: - Джек, я не фраер. Меня можно кинуть раз, но не больше. Кто она, художница? Вот ты и займись, а я - пас.

...Косой свет заходящего солнца шелушил стены, вспыхивал на фрамугах, придавал деревьям и прохожим золотой ореол, заливал тротуар яркой лавой и рисовал изящные, но, по-существу, все те же копиистские работы. Под уличными арками длинной проходной галереи блестели рыцари в латах, тянулись магазинчики антиквариата, импровизированные прилавки, напоминающие блошиный рынок. Дело было к закрытию; продавцы вытаскивали наружу дровяные ящики, устраивались на пикник. Еда подавалась без церемоний, в собственной упаковке, в пакетах,в слюдяных облатках. Щелкали пробки бутылок. Из сумрачной глубины лавки древностей, полной непременных китайских вазонов,фигурной бронзы и вычурных рам, появилась Лулу с восьмерками венских стульев в руках. Один тут же протянула мне.

Чокались, ломали теплый хлебный багет, отковыривали на него ломти розового пате и мелового козьего сыра. В звездной ночи, осушив несколько трехлитровых канистр, говорил,и все разом и все сказанное казалось остроумным, смешным, и я сам, рот до ушей, голова- в бутафорском рыцарском шлеме,что-то по-французски доказывал соседям. Никто невыделял меня, я не был позорным туристом, пришельцем, каких в городе пруд пруди. Вроде галдящих прохожих, что с ослиными криками 'ия-ия' фотографировались на моем фоне. Лулу, будто невзначай, чтобы я не видел, посматривала на меня; так близорукий смотрит на картину-загадку, то скептически, то с удивлением и прищуром. Нутром я чуял эти быстрые взгляды и то, как они прогрессировали. В Америке я отчаялся понимать женские знаки, примирясь, что и мои сигналы для американок, что об стенку горох. Тут же шла азбука на понятном, давно знакомом мне языке.

Ночью мы набились в консервную банку Ситроена, я на чьих-то коленях, кто-то на моих. На углах, постепенно разгружая машину, прощались по-французски, с тройными клевками - щечка к щечке. Прощаясь последним, я сломал ритуал, впившись в мягкие губы Лулу. Не планировал, но был сладостно пьян - такое имелось удобное алиби. Работало не сознание, скорее, все та же азбука Морзе. Главное не это; главное то, что ответ сошелся: Лулу обвила мою шею, не отпуская. Она привезла меня к себе. Нажала выключательн на короткий момент осветилась слабосильной лампой дверь к консьержке, старый подъезд, клетушка трясущегося сетчатого лифта, клетушка квартирки. По-хозяйски, она забрала у меня из рук уже пустую бутыль. - Ты первый, - и втиснула меня в огороженный угол, в парижские удобства, в то,что можно было б назвать совмещенным санузлом. С большой натяжкой. Там за все надо было тянуть н туалет и душ на цепочке, клеенчатые завеси на веревочке... Зато какой шарм н детали интерьера, все без исключения, демонстрировало гармоничный рисунок н мелкий цветочек. Розовое с голубым.

В углу, у тахты, мое внимание привлек длинный рулон. Я развернул его и обнаружил литографический план города Парижа семнадцатого века.

И тут началось...

Лулу уверяла, что я настоял зажечь все лампы, чтобы писать шедевр. Сначала широким коромыслом, по ее мерцающей коже, по всей длине от правой ключицы до бедра, я нанес серо-синюю Сену. Лулу терпела, ей было смешно и щекотно от кисточек и текущих по телу струек гуаши. Пьяный или нет, я тщательно выписывал имена, притягательные, как заборные надписи: Монтпарнас, Порт-Рояль, Сант-Марсель... Ими я очерчивал Лулу мягкой дугою снизу; в то время как рю Турбиго приходилась на край ее приподнятого бедра. Медленно, по ложбинке меж вздрагивающих грудей, по напряженной пупырчатой гусиной коже я проводил Риволи и Клиши; слева, под плечами зеленил лес Булонский, справа, между ногами - Венсенский...

- Кисточка, кистью мастера...н щекотно дышала мне в ухо будто бы засыпающая Лулу и, вдруг, оглушала трезвым унтерским криком: - Та-гель, месье! Нельзя ли крепче держать, в конце-то концов!

К тому времени, похоже, мы стали терять сознание происходящего. С Лулу случалась дьявольская левитация - она всем телом отрывалась от ложа, парила надо мной, а я, как в моих юношеских эпизодах, стал обращаться в дерево, в огромный бугристый ствол платана, который утопал в Венсенском лесу; его ломало и крутило ветрами; над лесом разгорался шторм; стробило электричество, пока не ударила молния и не начался ливень... Дрожа, мы пережидали дожди. Не помню всех подробностей, но Лулу уверяет, что я обезумел и дьявольски распоясался; она не причем; что это я не пришел в себя, пока не изобразил на ней карту Парижа. Точно сверяясь со схемой, расстеленной на полу.

Помню, однако, что чудесным образом линии городского рельефа оказывались как раз в нужном месте. Там, где надобно было очертить нежный изгиб, там, глядишь - обнаруживалась подходящая улица. Когда дело сходилось в главном, детали совмещались сами собой. На излучине реки, под левой грудью Лулу, я вписывал имя 'Сена' (Seine), как, вдруг, меня осенил двойственный смысл - практически так же, только без конечного 'е', именуется по-французски женский бюст. На свое место вставали достопримечательности н верхний, нагорный сосок Лулу точно пришелся на монмартский купол Сакре-Кер; другой - совмещался с верхушкой Эйфелевой башни. В развале грудей, вроде колье, я изобразил Триумфальную арку в расходящихся от нее лучах площади Этуаль. В заключение, я перевел целый поляроидный заряд, чтобы увековечить свое творение на фотобумаге.