Агоп Мелконян - Поцелуй Джульетты Страница 6

- Альфред, я сегодня листала семейный альбом. Когда ты успел сделать фотографии Мортилии? - Это не Мортилия, дорогая. Это моя мать. - М-да, стареешь, дорогуша. Склерозец? Или зрение шалит? - Да нет же, у меня все в полном порядке. - Неужели? Что же это ты не узнаешь собственную дочь, уважаемый пилот экстра-класса? Бравируешь безупречностью своей предстательной железы, а про мозги, как всегда, позабыл. Но я-то не слепая - на снимке Мортилия! Голову даю на отсечение. - Ошибаешься, дорогая. Этой фотографии больше сорока лет. Это действительно моя мать, Антония. Снимок сделан в Гринфилде, во дворике дома, где я родился. Я очень хорошо помню этот день. Было воскресенье, мама собиралась на танцы и ей захотелось сфотографироваться в своем лучшем платье... - Вот зануда! Да говорю же тебе - это Мортилия! Так все и началось - с обыкновенной цветной фотографии сорокалетней давности. Еще не осознанное до конца недоброе предчувствие поселилось в нем.

Вот и пятница. Пару раз чихнув, автомобиль притормозил у дома. Звонкие каблучки беззаботно взлетели по лестнице и впорхнули в коридор. - Мама, папа! Ку-ку, я приехала! Обнимая и целуя родителей, она не перестает щебетать, изливая из себя накопившиеся за неделю новости. Все как обычно. Ужин, свечи, разговоры, семейный уют. Все как обычно. И все не так. Для Альфреда. - Папочка, как твое сердце? Все-таки ты слишком много пьешь кофе. Нельзя так. Альфред рассеянно кивает, силясь вспомнить, где и когда он видел эту юную женщину. "Наталия, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда меня отрывают от работы!" - раздраженно скрипит папа Гарольд Медухов. "А мне осточертели твои спичечные храмы и крепости! Ты даже в церковь перестал ходить. Вот что, милый, пойдем сегодня на танцы, а?" "Хорошо, дорогая, а теперь не мешай мне". "Гарольд, ты сфотографируешь меня в новом платье? Вон там, во дворе"... ... Выходные превратились для Альфреда в ад. Мортилия все такая же беззаботная, а он молча бродит по комнатам, цепко следит за каждым ее движением, вслушивается в интонации голоса. Порой спрячется за портьерой или ходит за ней по пятам, чтобы вдруг сорваться на крик: - Мортилия, почему ты так делаешь?! - Как, папочка? - Ну... вот этот жест - руку вперед. - Папочка, это же всего лишь жест. Почему ты так разволновался? Но Альфред-то знал: этот жест не ее. Как и все остальное в ней. Мортилия звонко смеется над глупостью отцовских вопросов, подшучивает над ним. Этот смех пробуждает сонные деревья, заставляет их радостно шелестеть листвой. Этот смех врывается в домик в Гринфилде, где воскресным утром мама Наталия, вернувшись из церкви, рассказывает о людях, которых там встретила. А папа Гарольд усердно мастерит спичечный Нотр-Дам. Но как же это может быть, Альфред, чтобы чистый, как горный ручей, смех Мортилии, зарождаясь в твоем помпезном склепе, подаренном Фондом, терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде? В Прошлом!

* * *

... Впрочем, все это лирические отступления; важно другое: над человечеством нависла серьезнейшая опасность, равной которой история нашей цивилизации еще не знала. Я отдаю себе отчет в том, что Вы, господин Секретарь, вероятнее всего пропустите мимо ушей предупреждение сберендившего астронавта. Чтож, тем хуже для Вас и всего человечества. Видите ли, весь ужас трагического положения Земли заключается в том, что угроза исходит не ИЗВНЕ, а ИЗНУТРИ; она - в нас самих. И это не болезнь. Эта опасность куда более коварна и непредсказуема. Она невидима, но у нее есть имя. Поймите, господин Секретарь: судьба цивилизации теперь в руках ОДНОГО человека. И этот человек - я, пилот Альфред Медухов, способный одним ударом, не оставляя шансов на спасение, сбить все кегли человеческой цивилизации. И все это дьявольское могущество досталось одному единственному идиоту, господин Секретарь...

* * *

- Антония, ты уже спишь? - Нет. Давление опять подскочило, голова просто раскалывается. - Я хотел бы поговорить с тобой. - Извини, милый, но сейчас мне меньше всего хочется говорить... Впрочем, если тебе невмоготу... - Да, невмоготу! Мне просто необходимо кое-что рассказать тебе. Не знаю, с чего начать... Понимаешь, я все время наблюдаю за Мортилией... - Я заметила. Только не пойму, зачем ты это делаешь? Может... - Нет-нет, что ты! Я... я наблюдаю за ее жестами, поведением и... это мучает меня, Антония. Погоди, не перебивай, я и сам знаю, что выгляжу глупо... - Но почему, Альфред? Что тревожит тебя? - Хорошо, я скажу, обязательно скажу. Постарайся только понять. Иногда мне и самому кажется, что все это бред, плод моего больного воображения. Но могу поклясться, что я знал Мортилию задолго до ее рождения! - Что за глупости, дорогой! Ты просто много пьешь кофе. - Может, ты и права, глупости все это. Но я говорю правду. Я знаю каждый ее шаг, каждый жест, каждое слово наперед. Знаю как и почему она поступит в следующую минуту. - Это всего лишь иллюзия, милый. Мы это называем галлюцинативной ретроскопией. - Мне ваши термины до фени, для меня Мортилия - часть моего прошлого. Моего прошлого в Гринфилде. Я знаю о ней все. Скажи, ведь вы с ней тайком от меня переписываетесь? - Да. А что плохого в том? Это, как говорится, между нами, девочками... - И она написала тебе, что у нее появился парень, так ведь? - Ну да. Это же нормально, Альфред, девочке восемнадцать лет. - И этот ее приятель - служащий банка? - Хм, верно. Я одобряю ее выбор: банковские служащие хорошо обеспечены и имеют удобное положение в обществе. Разве в этом есть что-то предосудительное? - А скажи, парня этого часом не Гарольд зовут? - Гарольд. Вот что, Альфред, тебе никогда не говорили, что читать чужие письма некрасиво? - В том-то и дело, Антония, что я не читал этих писем!.. У Гарольда будет странное хобби - мастерить спичечные дворцы. Он рано облысеет, будет страдать диабетом, потом сопьется и умрет в сорок лет... - Прекрати! Все это твои выдумки, вот что это такое! Я спать хочу. - Погоди, дорогая. Я говорю правду. Видишь ли, все, о чем я только что рассказал, уже случилось. Много лет назад. Все это я видел собственными глазами. А теперь... теперь каким-то странным образом прошлое повторяется. Оно словно бы воссоздает себя. - О чем это ты? - Помнишь, ту фотографию, мы не могли решить, кто на ней изображен: моя мать или Мортилия. Спор оказался бессмысленным: это действительно моя мать... но и Мортилия одновременно. Они - одно и то же, один человек, понимаешь? Мама родила меня, а потом случилось обратное. Это кажется бредом, но я произвел на свет собственную мать.

* * *

...Я мог бы и не писать Вам об этом. В конце концов, какое мне дело до судьбы цивилизации, отказавшейся от меня! Кто я такой, чтобы взваливать на себя непосильную ношу Спасителя? Да и по силам ли одному человеку нести на своих плечах будущую драму всех людей? Я не герой, господин Секретарь. Я не умею быть героем. И не хочу. Герои вправе бросать в толпу громкие слова и красиво умирать. А я - Альфред Медухов, забытый всеми пилот экстра-класса, который не умел быть героем. Даже ОНИ поняли, что Альфред Медухов - ничто в этом мире. Просто так получилось, что их мишенью стал именно я. Господин Секретарь, приходилось ли вам когда-нибудь травить мышей. Это очень просто: чтобы уничтожить всех, достаточно выловить одну. Присыпаете ее отравой и отпускаете - пусть бежит к себе в норку. Об остальных можно уже и не думать - тю-тю. Так и ОНИ поступили со мной. Так могу поступить и я со всем человечеством. Я жил незаметно, не желая выделяться на фоне других, но случай вопреки моей воле произвел меня в герои. И это ужасно. Я не хочу быть Мессией! Бог жаждет твоего распятия во искупление чужих грехов! А теперь и Природа рассчитывает только на тебя! То есть - на меня, на Альфреда Медухова. И как же мне быть, господин Секретарь? Повторяю, я не вправе никого обвинять. Так уж сложились обстоятельства, которые выше нас и не зависят от наших желаний и устремлений. Впрочем, навряд ли это письмо попадет в Ваши руки. Так тому и быть.