Александр Гейман - Митюкова и Сидоров Страница 6

Что же до писательства, то в нем в свете выявившихся выше фактов и вовсе нет ничего удивительного. Что кошки! Если уж какой-то там толстый лев может писать, а челы его творения почему-то очень почитают, то уж кошкам-то писать и вовсе не труд. Вон Сидоров — обычный кот, и не толстый нисколечки, а набросать такую сложную и тонкую вещь как брачное объявление может в два счета. Даже не моргнув глазом. Даже с закрытыми глазами. Даже и за творчество это не считает — так, пустячки между делом — а ведь составить настоящее брачное объявление это тонкое и высокое искусство, требующее вдохновения и ювелирного владения изящной словесностью. Так что ничего особенного, что, скажем, Митюкова предавалась писательству, а Сидоров ходил в поэтах. Справедливости ради, однако, признаем, что стихов Сидоров все же не писал — попросту не находил это интересеным. Стихи писал чел Сидоров — а кот Сидоров в поэты попал, так сказать, в качестве соавтора — он своего чела вдохновлял. Тот и стишок про это сочинил. Вот стишок-то:

В квартире дома у черешен

котишко шустрое живет.

Оно и ухо лапой чешет,

оно и песенку поет.

Речь тут велась о Василии Сидорове, разумеется, а про дом у черешен было сказано затем, что у дома Сидорова были посажены вишни. Чел Сидоров переименовал их в черешни — это простительная поэтическая неточность, потому что деревья эти очень близкие и с черешнями получалось почти что в рифму: чешет — черешен. Поэтому вишни на стишок не обижались, а тем более — сам Сидоров. Чего обижаться? Ухо-то он действительно лапой чесал. Не хвостом же.

Вечером чел Сидоров сел за компьютер и по наущению кота Василия Сидорова вышел в Интернет. И вовремя — от Митюковой подоспело послание и книга про одинокую кошку. Кошка была яркой и необыкновенно талантливой личностью, о встрече с которой может только мечтать настоящий кот, уверенно идущий по жизни и умеющий составить счастье трепетного женского сердца. Но как нарочно коты все попадались какие-то ни то, ни се — или черствые и бездушные, или беспомощные еще хуже Фельдмана, и не догадывались беречь хрупкие чувства своей нежной дамы. Одинокая кошка крепилась и тайком плакала, но все равно в одиночку воспитывала котят. И лишь душа ее понапрасну изнывала о настоящей любви.

— Вот, Василий, каковы современные коты, — писала Митюкова Сидорову. — Пройдут годы, сменятся поколения. Все кошки прочитают труд моего скромного пера, и тогда коты снова научатся быть сильными и делать то, что им говорят слабые кошки, потому что они должны защищать своих спутниц. Вот только мне никто не вернет ни минуты счастья, которое создается только вдвоем…

Последние строчки расплывались из-за нечаянно уроненных на них слез. В человеческих писаниях это возможно лишь в тех случаях, когда душевные излияния поверяются бумаге, а капать слезами на электронные письма челы как следует не умеют. А вот кошки запросто — я же говорю, что достижения кошачьего гения намного превосходят человеческие. Митюкова вообще об этом не заботилась, даже не заметила, как у ней это получилось — просто смахнула пару слезинок, и все, а это волшебным образом передалось на экран. Такова сила чувств — Сидоров и сам плакал, читая повествование о несчастной женской судьбе.

Он не спал всю ночь под впечатлениям от прочитанного. Душу Василия обуревали самые невероятные мысли и непередаваемые чувства. Ему очень хотелось утешить Митюкову, сказать, как он ей восхищается, приласкать, приголубить и вообще — дать наивозможное счастье. А сколько подвигов в ее честь он успел совершить в своем воображении! Короче, Сидоров влюбился. Втрескался. Втюрился. От кончика хвоста и по самую макушку, где растут ушки. Поэтому когда утром от Митюковой пришли еще и фотки, на Сидорова это уже как-либо особо не повлияло, — да хоть бы и вовсе не приходили, любовь-то закралась в душу Сидорова еще до фоток. Заблаговременно.

Но, естественно, все фото он изучил с большим интересом и самой красивой фотографией заполнил середку экрана — разумеется, в формате, недоступном человеческому глазу, а то Сидоров-большой еще решил бы, что к нему залез какой-то вирус с кошачьего сайта. Впрочем, Сидоров мог бы и не делать этого, — как известно, у кошек отличная зрительная память, и вызвать перед собой нетленный образ Митюковой Сидорову не составляло труда. Жмурк! — и вот она, Митюкова, потупила наивную толстую мордочку, вся такая манящая и красивая под светом фотовспышки, лапушка, кисонька, мечта долгих лет жизни…

Само собой, в голове Василия Сидорова окончательно окрепла настоящая и неподдельная мысль составить простое женское счастье Митюковой. Одно только смущало Василия — а в силах или он? Ведь Митюковой, как понял Василий, требовался кот не какой попало, а исключительный, единственно достойный ее кошачьего внимания. А он, Василий Сидоров, — ну, совершенно обыкновенный, ничем не лучше тех котов, что так порицались Митюковой. Какой из него герой романа! Родословная отсутствует, в большой свет на выставках даже не выбирался, да вот и с кошками как-то уж очень по обыкновенному складывалось… Он и заморские песни по телефону петь не обучен, не пробовал. Правда, у него есть в подвале сухая кладовка с метлами, но Митюковой это почему-то не нравится.

Вот и терзался Василий Сидоров. А тут еще безо всяких предупреждений Мура Митюкова куда-то пропала. На целых два дня! Ни ответа на письма, ни отклика в слуховое окошечко. Не получалось у Сидорова выразить Митюковой свое обожание, тревожился за нее кот Сидоров, совершенно извелся влюбленным сердцем. Он и к Фельдману выбирался — может, у него что разузнает.

— М-р-р-да… — подтвердил Фельдман. — Живет у нас такая кошка… М-мура… М-митюкова…

Он округлил глаза и кинул на Сидорова короткий взгляд, каким проницательный профессор одаривает студента, пытающегося списать со шпаргалки. На миг Сидорову даже почудилось, что Фельдман обо всем догадался, только не показывает из вежливости. Но отступать-то было некуда! И Сидоров гнул свое, нарочно изображая праздное любопытство.

— Какая-то она странная, а, Фельдман? Слушай, а она точно у вас живет, а то, может быть, в гости приезжала и уехала?

— Уехала? Н-нет, н-не слышал, — опроверг Фельдман и снова бросил на Сидорова проницательно-непроницаемый профессорский взгляд. То есть сам-то Фельдман проницал вглубь потаенного, а другим свое проницание не выдавал, скрывал за непроницаемой флегматичностью. Потому что был хорошо воспитан и натура деликатная. — Василий, м-м-р… — продолжил Фельдман, — а почему бы вам самому не зайти… не узнать… не познакомиться? Соседний подъезд, квартира семнадцать…